Мальчик из джунглей - Морпурго Майкл - Страница 30

Однажды утром я проснулся и увидел солнечный свет. Он лился через открытое окно возле кровати. Я лежал в маленькой комнатке. Надо мной был деревянный потолок, а с него свисал бумажный шар. У нас дома в прихожей висел точно такой же светильник. Абажур плавно покачивался. От окна веяло прохладным ветерком. Я вдохнул глубоко-глубоко. До чего хорошо заново родиться в мире живых!

Я потихоньку начал осматриваться, и тут в окно всунулся хобот Уны. Жалко, у меня не было сил ни сесть, ни даже просто протянуть руку и заговорить. Но ничего, скоро у меня всё получится.

Сначала я приходил в сознание лишь ненадолго: сон всегда подкрадывался как-то незаметно. Но когда бы я ни просыпался, Уна – ну, какая-то её часть – маячила в окне. И это очень меня поддерживало, у меня каждый раз настроение подскакивало. Что бы со мной ни стряслось, одно я знал наверняка: Уна стоит на страже и не бросит меня. Сплю я или бодрствую – Уна всегда на своём посту. Она то тянула ко мне хобот, то поглядывала маленьким слезящимся глазом, а то и просто приваливалась к окну грузным боком с розовым пятном. Ну и что, подумаешь. Это же Уна.

Иногда, пробудившись, я обнаруживал, что меня подпирает гора подушек. С подушками я частично мог разглядеть, что там, за Уной, – зелёная лужайка, вокруг понаставлены приземистые деревянные хижинки. Это место я помнил. За лужайкой простирались джунгли, и до меня долетал их шум. Снаружи кто-то приходил и уходил, но я не мог понять, кто это. А на лужайке вообще творилось что-то невообразимое. Иногда на ней было пусто – разве что пройдётся важным шагом павлин да пробежит один-другой орангутан. (Кажется, я даже видел Большого на опушке джунглей.) Но пустая лужайка могла мигом превратиться в детский сад для орангутаньей малышни. И за малышами обязательно присматривала женщина, одетая в белое, – нянечка или воспитатель.

Самые маленькие – вот умора! – носили подгузники. Некоторых кормили из бутылочек. Бо́льшая часть юных орангутанов играли, носились, валялись, ползали по своим воспитателям. Я, конечно, высматривал Барта с Тонком и Чарли, но, даже если они там и были, я их не узнавал. Слишком уж много малышей, и все на одно лицо.

Случалось, и взрослые орангутаны бродили неподалёку от ребятни. А ещё там всегда была та дама в соломенной шляпе. Она возилась с малышами или, сидя по-турецки на траве, играла с обезьянами постарше. Пару раз мне показалось, что я узнал маму Чарли – Мани, так, кажется, звала её женщина в соломенной шляпе? Память моя понемногу приходила в порядок, воспоминания уже не так путались, но всё равно оставались довольно обрывочными. На той обезьяне тоже висел детёныш, но сказать твёрдо, что это Чарли, я бы не смог. Я вообще мало что мог сказать твёрдо. Весь этот орангутаний детский сад – несусветица какая-то. Я порой сомневался, что мне всё это не привиделось в каком-то безумном сне.

Вот в чём я точно не сомневался, так это в Уне. Уна была настоящая, и она стояла возле моего окна. Ночью я не мог её видеть, зато слышал, как она бурчит, кряхтит, чавкает и, конечно, пукает. С этим делом у неё всё обстояло как надо. Её пуканье стало моей любимой колыбельной. Каждый раз, когда Уна пускала ветры, я убеждался, что она мне не пригрезилась. Потому что запах-то я чувствовал. Звук и запах меня обнадёживали, говорили мне: Уна рядом! И благодаря этому я мало-помалу учился быть живым. Быть заново рождённым в этом мире, каким бы диковинным он мне ни казался.

А иногда я чувствовал запах лаванды. Несколько раз рано утром я просыпался и видел у своей постели женщину в соломенной шляпе – она читала или писала, сидя на стуле. Время от времени мне казалось, что это всё-таки моя мама, потому что от мамы тоже пахло лавандой. Но потом женщина заговаривала со мной, и я сразу понимал, что нет, это не мама, у мамы выговор совсем другой. Мама же погибла во время цунами, вспоминал я. Это была очень горькая правда, но всё же правда. Эта женщина не моя мама.

Мне не терпелось поговорить с ней. Я даже не знал, кто она. Она разговаривала со мной, измеряла мне температуру, сообщала, что я уже выгляжу гораздо лучше. Она меня кормила и купала, но я был слишком слаб, чтобы произнести хоть слово. День шёл за днём, а я тщетно силился заговорить. Она видела, как я мучаюсь, подбадривала меня. Но одни эти попытки отнимали у меня много сил, и в итоге я проваливался в сон. От этого я злился, но поделать ничего не мог. Пока что я нуждался во сне.

С одной стороны, мне было нужно спать, а с другой стороны, спать я боялся. Это всё из-за сна, который я видел из раза в раз. Сон всегда заканчивался одинаково, и это был кошмарный конец. Начиналось всё хорошо: я довольный и счастливый еду по джунглям верхом на Уне. Потом играю в реке, и это тоже прекрасно. Дальше я оказываюсь в спальном гнезде на дереве вместе с Чарли, Бартом и Тонком. Они все в подгузниках и ползают по мне. И ещё с нами почему-то та женщина в соломенной шляпе. Ну и тут тоже ничего плохого, а наоборот, даже весело.

А потом внезапно вокруг нас вспыхивает пожар. Задыхаясь от дыма и спотыкаясь, я бреду наугад; я пытаюсь отыскать папу. Но папа куда-то исчез. Я бросаюсь бегом через джунгли, а за мной по пятам гонятся собаки. Потом я выскакиваю на берег моря и вижу, как зелёной стеной наступает громадная волна, и мама пытается спастись, но волна поглощает её. Мне в рот затекает солёная вода, и я знаю, что тоже сейчас утону.

В этом месте я всегда просыпался, тяжело дыша. Женщина, которая была рядом, тут же подносила к моим губам стакан воды. А я на воду даже смотреть не мог! Но и сказать об этом не мог тоже. Поэтому деваться мне было некуда: я делал глоток. Вода оказывалась пресной, и это приводило меня в чувство. Я понимал, что всё это мне приснилось. Но в то же время я прекрасно осознавал, что бо́льшая часть сна случилась со мной наяву.

И вот настал день, когда я ощутил, что смогу сесть. И сел. А через минуту вошла женщина в соломенной шляпе с подносом в руках. То-то она удивилась!

– Пожалуй, уже пора бы, – заметила она. – Ты тут не одну неделю пролежал. Ну как, завтракать будешь? А есть сам сможешь?

– Смогу, наверное, – сказал я и сам себе поразился: надо же, разговариваю! Сто лет уже не слышал собственного голоса.

Она пристроила поднос на стул и уселась на край кровати.

– Знал бы ты, как мы за тебя боялись. Но доктор оказался прав. Он сказал, ты придёшь в себя, хоть и не сразу, – так и вышло. «Силён, как лев» – вот что доктор про тебя говорил. Чудо, что ты вообще выжил. И сейчас, молодой человек, тебе нужно отдыхать и кушать как следует.

Она откинула мне волосы со лба, совсем как мама когда-то делала. И тут же Уна просунула в окно свёрнутый колечком хобот.

– Ой, ради бога, убери ты эту загогулину свою неугомонную. Дай мальчику поесть спокойно, – сказала женщина, выталкивая хобот наружу. – Ты в курсе, что эта слониха торчит под окном с тех пор, как ты тут? И ни ногой отсюда, хоть умри. А уж сам-то ты к нам пожаловал при всём параде. Голый, как младенчик, смотришь на меня с этой своей слонихи, сам белее мела – и бух мне на руки! Едва меня не раздавил. Так вот, всё это время, пока ты лежишь, она ни с места. Сходит на речку попить и назад, а дальше – ни-ни. И мы ей таскали еду, а как иначе? Иначе она бы с голоду зачахла. Я-то было решила, что она просто ленивая старая колода.

– Уна, – вставил я. – Её зовут Уна. Она вовсе не ленивая.

– Симпатичное имя, – улыбнулась женщина. – Конечно, она не ленивая, твоя Уна, я сама знаю, ты не думай. Но она от тебя не отходила ни на шаг. Она бы скорее голодом себя уморила, чем бросила тебя, ей-богу. Это очень благородно с её стороны, но ты хоть понимаешь, молодой человек, сколько ест слон? Тонны и тонны всякой всячины, и мы ей всё это носили своими руками. Всё, до последнего листика. Мы только тем и занимались, что кормили твоего слона. И хоть бы словечко благодарности! – Она встала и положила поднос мне на колени. – Вот, это твой завтрак. Его специально для тебя приготовили, так что будь любезен – ешь. Мы тут все от тебя без ума, сказать по правде. К орангутанам мы привыкли, но чтобы мальчик!.. Такое у нас впервые. – Она опять выпихнула Унин хобот. – А ну брысь отсюда! – И погрозила мне пальцем: – А ты не вздумай её подкармливать! Обещай, что не будешь.