Платиновый обруч
(Фантастические произведения) - Гуданец Николай Леонардович - Страница 21

— Здравствуй, Малыш. Ты готов к работе? — прямо с порога поинтересовался он.

— Готов, дорогой профессор.

«Дорогой» — что-то новое. Что это может значить?

Леб повернулся к Малышу и, скрывая волнение, спросил: — Почему ты назвал меня «дорогой»?

Ответ был краток: — Чувствую необходимость.

Леб заставил себя спокойно подойти к столу, достать журнал наблюдений, приготовить приборы.

— Подойди, Малыш.

Робот как будто сгорбился, понуро подошел к хозяину.

— О чем ты беседовал сегодня с гостем, пока меня не было?

— О работе.

— Еще о чем?

— О вас, дорогой профессор.

Леба передернуло от такого обращения.

— Что вы говорили обо мне?

— Я отвечал на вопросы и говорил только хорошее.

— Продолжай, продолжай, Малыш.

— Вопросы касались Круза, вашей совместной работы. Но я говорил только хорошее.

— А ты мог сказать что-нибудь плохое?

— Нет. Но иногда Круз говорил мне, что вы хотите стать хозяином. Об этом я никому не должен говорить. Так сказал Круз…

Леб выдвинул из-под стола ящик, немного покопавшись, достал широкие блестящие кусачки. До его сознания доходили отдельные слова робота. Машинально он открыл дверцу на его груди, и оттуда, словно сотня глаз, глянули разноцветные огоньки. На какое-то мгновение Леб заколебался и прислушался.

«…и с того момента ваше желание исполнилось, Круза больше не было…» — говорил Малыш.

Слух вновь отключился. Леб просунул внутрь кусачки.

Кабель из тысячи тончайших проводов легко Подался под блестящими лезвиями. Сразу же стало темно и совсем тихо.

Спустя полгода Леб невольно подслушал разговор двух молодых физиков: — Совсем недавно он был фабрикой новых идей.

— Выдохся.

— Для него это сейчас уже не так важно,

НОЧЬ В ИНОМ ИЗМЕРЕНИИ

Сергей Кольцов

ЗА МАГНИТНОЙ СТЕНОЙ, ИЛИ СНОВИДЕНИЯ ВАРЕЖКИ

Фантастическая повесть

Четвертый день крупноблочный пятиэтажный дом, стоящий на краю города, а точнее — у черта на куличках, продувался насквозь морозным январским ветром, и не спасали обклеенные рамы и жидкого нагрева радиатор.

Карина Сухарева налила Гулене (так нарекли кошку, хотя и в мыслях она не держала собирать вокруг себя по весенним гулким ночам мордастых молодцов) в мисочку пастеризованного молока и принялась за немудреный ужин: поджарила несколько яиц, которые повезло схватить в примитивном магазинчике и доставить в целости и сохранности в битком набитом автобусе; сварила кофе, — вот, пожалуй, и все, если не считать гренков с костромским сыром. Затем наскоро сполоснула посуду, включила чревовещатель, удобно устроилась на диване — и с головой ушла в шестую серию телефильма, о котором только и судачили на службе, в очередях и компактных семьях.

Действие картины происходило в обыкновенном, добропорядочном городе. Герои то и дело многозначительно молчали или ехали невесть куда, побочно развивалась любовная интрига — и все чего-то ждали…

Но все кончается. Дикторша объявила, что очередная серия послезавтра — вклинился хоккей.

Карина намечала заняться постирушкой и прочими мелочами, от которых нет спасу, ибо подобны они снежному кому и не располагают к умиротворению.

Итак, Сухарева направилась в ванную, но тут раздался торопливый звонок в дверь и запыханная Любаша, что жила в соседнем доме и за короткое время успела полюбиться Карине своим легким и неугомонным нравом, впорхнула в прихожую.

— Страсть какой холодище! — Любаша, передернув плечами, плотнее укуталась в пуховый платок. — Вот черти полосатые, не могли по другой программе гонять эту дурацкую шайбу.

— Ничего, потерпи денек.

— Потерпи-потерпи. Вот так всю жизнь и терпишь. А мой-то, олух царя небесного, рад-радешенек. Еще бы — самый повод к Володьке сбежать. Пусть только явится под мухой, таких шайб наставлю, таких балдерисов покажу…

Гулена, услышав знакомую скороговорку, вылезла из-под кухонного стола, с глубоким удовлетворением потянулась и, исполненная важности, степенно подошла к Любаше.

— А-а, Гуленушка!

Кошка, сладко мурлыкая, потерлась о ее ноги.

— Ну и охочая она у тебя до ласки, что дитя малое. — Любаша весело потрепала Гулену. — Каринушка, как вышивка продвигается? Скоро разделаешься со своей Мадонной?

— Да где там скоро! Нигде ниток не достать.

— Что б ты без меня делала? — Любаша с нескрываемым удовольствием достала из кармана пакетик, — Держи. По великому блату достала. Импорт.

Карина развернула — и ее ладони расцвели от яркого мулине.

— Ой, Любаша, да ты же — золото! — Карина чмокнула ее в щечку.

— Обрадовалась? Так-то. Я еще вчера собиралась принести, да…

Она и дальше бы болтала без умолку о вчерашнем дне, если бы не зазвонил телефон.

— Алло.

— Добрый вечер. Это я, то есть — Савелий. Помните? — конфузливо пролепетал Варежкин, мерзнущий в телефонной будке.

— Здрав…ствуйте. — Карина медленно села в кресло.

— Вот, бродил по городу и решил позвонить. — Савелий секунду помялся и внезапно выпалил: — Я сейчас приеду.

— Буду очень рада вас видеть, но сегодня… — Карина краем глаза посмотрела на Любашу, которая уже сидела на диване и разминала сигарету. — Сегодня у меня дел полно. И вообще — поздно уже. Приходите завтра, хотя нет, — Карина вспомнила, что будет хоккей и Любаша непременно заглянет, — позвоните лучше к концу недели, и мы договоримся, как нам встретиться.

— Я… Я обязательно позвоню. Всего хорошего.

— До…

В трубке раздались короткие гудки. Карина молча сидела в кресле.

— Что-нибудь серьезное?

— Серьезное, говоришь… Да так… Ничего особенного… — Карина замолчала и точно в оцепенении стала смотреть туда, где над вазой с пожухлыми ветками висела фотография мальчика лет пяти.

Когда Карина пришла в себя, Любаши уже давно не было, а на полу возле кресла лежало импортное мулине.

«Савелий, — подумала Карина. — Да… Что ж я собиралась делать?» А что делал Савелий в этот поздний январский час?

Он возлежал на кушетке в своей неказистой каморке и предавался мечтам. И виделись ему летящие по небу колесницы, аэростаты, наполненные розовым туманом, и прочее, и прочее, что приличествовало званию художника-любителя, эдакого живописца-чудака, малевавшего свои картинки, богатые фантазией, колоритом, но вызывавшие только иронию да недоумение на серьезных и выбритых лицах.

Примерно месяц назад, совсем случайно, на его пути повстречался заведующий фабричным клубом «Прогресс» Никон Передрягин. Тайком ото всех и особливо от супруги кропал он вирши, которые писались задолго до праздников всенародных и местного значения и, выведенные каллиграфическим почерком, прикнопивались к стенной газете, после чего с нескрываемым волнением Передрягин чаще обычного прохаживался мимо нее, покашливая. Именно Никон и уговорил Савелия выставить свои полотна на всеобщее обозрение, чтобы люди, вкусив Пищи духовной, могли посветлеть душой и сердцем. И случайный посетитель, чаще всего в обеденный перерыв, приходил полюбопытствовать на творения Варежкина.