Суровый март
(Рассказы) - Семенихин Геннадий Александрович - Страница 1

Геннадий Семенихин

СУРОВЫЙ МАРТ

Рассказы

Об авторе

Семенихин Геннадий Александрович известен читателю по ряду интересных художественных произведений о советской авиации.

Еще его первый роман «Летчики», опубликованный в начале пятидесятых годов, своей значимостью и занимательностью повествования привлек внимание широкого круга читателей.

Вслед за этим романом последовали повесть «Пани Ирена», рассказывающая трогательную историю любви советского летчика Виктора Большакова и польской учительницы Ирены Дембовской, и несколько сборников рассказов.

Одним из значительных произведений советской литературы, правдиво рисующих суровую военную осень 1941 года, является роман Г. А. Семенихина «Над Москвою небо чистое». Это роман о рядовых советских людях, величие души которых раскрывается в минуты тяжких испытаний, — о летчиках-истребителях, защищавших небо Москвы в грозные дни войны.

В последнее время — в годы освоения космоса — писателя привлекла тема космонавтики. Г. А. Семенихин тщательно изучал жизнь и деятельность людей, готовивших и готовившихся к космическим стартам. Писатель присутствовал в районе приземления кораблей «Восток-3» и «Восток-4», сопровождал космонавтов в их поездках по стране и за рубежом.

Такое глубокое и детальное изучение помогло автору создать увлекательные произведения — роман «Космонавты живут на земле» (1966 г.) и роман «Лунный вариант» (1968 г.) о людях героической профессии.

За дилогию — «Космонавты живут на земле» и «Лунный вариант» Г А. Семенихин удостоен в 1968 году премии Министерства обороны СССР.

В предлагаемом вниманию читателей сборнике представлены рассказы, написанные писателем в разные годы.

Дм. ПЕТРОВ-БИРЮК

ИНТЕРНАЦИОНАЛ

Его захватили на рассвете. Он так и не успел бросить свою последнюю гранату. Шесть рук вцепились в синий воротник матросской форменки, с треском рванули. Он обернулся и увидел перед собой потные злые лица. Успел запомнить глаза, блеклые, с большими прожилками, и прядь рыжих волос, торчащую из-под зеленой пилотки. «Гитлеровцы», — понял Марчук скорее удивленно, чем испуганно. Он собрал силы и попробовал вырваться. Но или сил уже было мало, или трое солдат держали его за руки и плечи очень крепко, но вырваться он не смог. Он ударил одного ногой, вцепился зубами в руку другого. Он сопротивлялся как мог. Его стали душить, он не унимался. Тогда его ударили по голове чем-то тяжелым и поволокли по земле. Окровавленная голова оставила след на горячем прибрежном песке. Песок набивался в нос, уши, но Марчук этого уже не ощущал. Он пришел в сознание гораздо позже, когда его везли в город на тряской телеге.

Раскрыв глаза, он увидел высоко над собой синее ночное небо, густо усеянное звездами, и желтый ущербный месяц, свесившийся с неба, как оселедец с головы запорожца. И в эту минуту пробуждения он понял все: и то, что попал в плен, и то, что теперь его везут на допрос в качестве «языка», способного рассказать о последних защитниках города, отступавших к шлюпкам под прикрытием его пулемета.

Тело ныло от боли, голова была как чужая, он ее совершенно не чувствовал. Он хотел попросить воды, но голоса не было, только распухшие губы бессильно пошевелились. И ему стало тоскливо и горько от сознания собственной беспомощности.

На повороте телега наехала на какой-то предмет, заскрежетали колеса. Телега подпрыгнула, и сильная боль обожгла матроса. Он опять потерял сознание. А когда очнулся вновь, увидел серые стены незнакомой комнаты. На одной — след от недавно снятого портрета. Большое окно… В дальнем углу широкий стол, почти голый, если не считать чернильного прибора и открытой пачки сигарет. Немецкий офицер, сидевший за этим столом, показался Марчуку до того маленьким и нереальным, что матрос не поверил в происходящее. На мгновение показалось: ничего этого нет, нет ни плена, ни комнаты, а он, Сергей Марчук, будто сидит в матросском клубе и смотрит кинофильм про фашистов и войну. Но маленький фашистский офицер, с голубыми глазами и нервным изломом бровей, пошевелился.

— Ну, вот вы и очнулись, — произнес немец по-русски и, кивком головы указывая на пачку сигарет, предложил: — Угощайтесь.

Марчук угрюмо усмехнулся:

— Не курю, — ответил он чужим хриплым голосом, глядя в сторону.

Немец пожал плечами. Наступила пауза. У гитлеровца в кармане или под обшлагом новенького френча звонко тикали часы. Марчук тупо смотрел на свои исцарапанные загорелые ладони, бессильно лежавшие на коленях. Офицер вынул изо рта сигарету, небрежно загасил ее о мрамор чернильного прибора.

— Мы, воины армии фюрера, ценим время, — заговорил он, — а поэтому играть в молчанку нет никакого смысла. — Офицер встал и провел рукою от ворота кителя вниз, словно хотел проверить, не расстегнута ли какая пуговица.

— Слушайте, вы, русский матрос, — продолжал он негромко, — вы были храбрым солдатом, если один в течение получаса держали целый наш батальон. Хотите жить?

Марчук поднял свинцом налитую голову. В комнату врывались ослепительно яркие лучи жаркого солнца, за окном тарахтели повозки, приглушенно гудели «оппели» и грузовики, громыхали по булыжной мостовой танки. Беззаботно-весело голубело небо, такое, каким оно всегда в это время бывало над приморским городом и портом.

Жить!.. Он обвел комнату мутным взглядом, и глаза под нависшими выгоревшими бровями засветились надеждой. Жить — это так хорошо! Но как же они?.. Он вспомнил тех пятерых, с которыми оставался на окраине города, когда ее покидал самый последний батальон. С господствующей над местностью высоты видели они, как солдаты и офицеры, обвешанные патронными лентами и гранатами, брели по колено в воде к покачивающимся на бирюзовой черноморской волне шлюпкам, готовым отплыть к транспорту. Они, все шестеро, тогда вздохнули. Никто не проронил ни слова. Видимо, они вспомнили одно и то же: измученного командира полка, раненного в голову, пропитанные кровью бинты и его слабый голос: «Вам надо остаться, ребята. Кто-то должен прикрыть отход. Если повезет и будете живы — уходите к партизанам в горы». Те пятеро тоже хотели жить… Они дрались вместе с ним до самого последнего патрона и легли на дно узкого окопа, обливаясь кровью в предсмертных муках.

Марчук вытер рукой губы, поглядел исподлобья на офицера, ожидавшего ответа, промолвил:

— Жить? Вы хотите сказать — предать?

Офицер наклонил набок голову с аккуратным пробором и улыбнулся:

— Это слишком прямолинейный ответ. Просто за жизнь надо платить. А цены бывают разные. Нас очень интересует ваш боевой опыт. Нам не нужен номер вашего полка и фамилия его командира. Это все у нас есть.

Марчук приподнялся со стула, не разгибая колен, глухо сказал:

— Ты в моем городе, офицер. Здесь все мое. И камни, и улицы. А ты приехал из какого-то Штеттина или Гамбурга и думаешь, что стал хозяином. Слышишь, офицер, это мой город, и я ни одного голыша с родной мостовой не продам! — Матрос выпрямился и угрожающе шагнул вперед.

— Увести! — крикнул офицер.

Стуча сапогами, в комнату вбежали два рослых эсэсовца, один из них толкнул Марчука стволом автомата в грудь, кивком указал на выход.

Его долго вели по узкому коридору с подмокшими сводами, с обвалившейся с потолка штукатуркой, потом втолкнули в какую-то дверь. Марчук, ничего не видя, остановился. За его спиной глухо лязгнул запор, и он остался один. Сквозь узенькое решетчатое окошко вливался дневной свет, но его было так мало, что, стоя на пороге, невозможно было разглядеть дальний угол. Марчук нащупал в кармане спичечную коробку и обрадовался, что ее не отобрали при обыске. Чиркнул спичкой. Блеклое пламя на мгновение вырвало из темноты земляной пол, на котором, словно жидкие пряди волос, прикрывающие лысину, валялись охапки желтой соломы. В самом дальнем углу матрос увидел какой-то предмет. Когда подошел, понял, что это человек. Марчук поднял догорающую спичку, разглядывая продолговатое лицо, вспухшее от кровоподтеков и до того залитое кровью, что трудно было определить примерный возраст человека.