Наставники. Коридоры власти
(Романы) - Сноу Чарльз Перси - Страница 37

Браун был совершенно прав. Я уже научился у него предугадывать характер человеческих поступков и обуздывать, когда нужно, свое психологическое воображение. Однако и я был прав: Найтингейла терзало сейчас тревожное беспокойство, которое человек не в силах унять: сначала его мучает какая-нибудь одна забота — должность наставника, например, — он обдумывает, как ее добиться, предпринимает для этого какие-то шаги и ненадолго успокаивается; но вскоре его начинают одолевать другие заботы, и все начинается сначала. Найтингейла заботило сейчас голосование в Совете Королевского общества — Совет должен был собраться в марте, — и он тревожно гадал, примут ли его наконец в Общество, осуществится ли его заветная мечта.

Каждую весну овладевала Найтингейлом эта мучительная тревога. Она походила на медленную пытку — ведь если должности наставника он мог как-то добиваться, то тут ему оставалось только ждать, и это приводило его в отчаяние.

Кроуфорд во второй уже раз замещал в Совете Общества какого-то умирающего старика. Рассказывая нам об этом, он был по-всегдашнему невозмутим. Найтингейл слушал его, угрюмо нахмурившись, но все же не выдержал и спросил:

— Вы знаете, когда будут известны результаты голосования?

Кроуфорд полистал свою записную книжку.

— В марте. — Он назвал точную дату. — Но опубликуют их месяца через два после этого. Вас интересует какой-нибудь определенный человек?

— Д-да!

Тут уж Найтингейла понял даже Кроуфорд.

— Вы говорите о себе?

— Да.

— Простите, я сразу не сообразил, — равнодушно извинился Кроуфорд. — Я ведь работаю в другой подкомиссии, у нас с вами разные специальности. По-моему, я ничего не слышал о химиках. Или просто не обратил внимания. Но если мне удастся узнать что-нибудь определенное, я скажу вам. Вся эта никому не нужная секретность кажется мне чепухой.

Фрэнсис Гетлиф внимательно слушал их разговор, а потом, когда мы вышли вместе с ним из профессорской и дверь за нами закрылась, сказал:

— Неужели никто не избавит его от этой муки?

— Ты что-нибудь знаешь?

— Я слышал фамилии химиков. Разумеется, его там нет. Он не включен даже в списки кандидатов. Его никогда не выберут в члены Общества.

— Вряд ли кто-нибудь скажет ему об этом.

— Еще бы.

— А когда, кстати, выдвинут твою кандидатуру? — спросил я Фрэнсиса, забыв о нашей размолвке.

— Когда я буду уверен, что меня изберут — изберут через три или четыре года после выдвижения моей кандидатуры. Я не хочу ничего начинать без уверенности в успехе.

— Ты собираешься сделать первую попытку будущей весной?

— Собирался. Я надеялся, что тогда к сорок второму году я пройду в члены Общества. Но все поворачивается не совсем так, как мне хотелось бы, — с горькой откровенностью сказал Фрэнсис.

— Тебе последнее время не везло? — спросил я.

— Да, пожалуй, — ответил он. — На мою работу почти не обратили внимания. Но дело не только в этом. Я работал хуже, чем мог.

— У тебя еще много времени впереди, — сказал я.

— Много, — согласился Фрэнсис.

Никто из нас, подумал я, не относится к себе так требовательно, как он.

Недели через три, зайдя после ленча в привратницкую, я услышал голос Найтингейла. Меня поразил его тон, и я вспомнил, что сегодня должно выясниться, кого из кандидатов избрали в Королевское общество.

— Если на мое имя придет телеграмма, — говорил Найтингейл привратнику, — пришлите мне ее тотчас же. Я буду у себя до самого обеда. Тотчас же — вы меня поняли?

День был пронзительно холодный: зима прогнала неустойчивую февральскую весну, наползли свинцовые тучи, и часа в четыре уже стемнело. Я читал, сидя у камина, а потом позвонил дворецкому и заказал чай, чтобы выпить его до прихода студента. Дожидаясь официанта, я подошел к окну. В морозном воздухе кружились редкие снежинки; стуча по каменным плитам шипами футбольных бутс, через дворик прошло несколько старшекурсников, их голые коленки посинели от холода, изо рта облачками белого пара вырывалось теплое дыхание. Потом я увидел Найтингейла — он шагал в сторону привратницкой. Студенты громко и весело перекликались, но Найтингейл, казалось, не замечал их.

Спустя минуту он прошел назад — медленно и понуро; он явно не чувствовал холода. Телеграммы не было.

Сидя за обедом в трапезной — с мертвенно-бледным, неестественно напряженным лицом и словно бы высеченными на лбу морщинами, — он то и дело прикладывал руку к затылку, так что Льюку, который сидел с ним рядом, в конце концов стало не по себе. Он несколько раз взглядывал на это бледное, изнуренное, мрачное лицо, порывался заговорить, но сдерживался. Потом спросил:

— У вас все в порядке, Найтингейл?

— Что значит — все в порядке? — огрызнулся Найтингейл. — Разумеется, у меня все в порядке. Что это вам пришло в голову?

Льюк покраснел, но все же ответил:

— Мне показалось, что вы, может быть, переработали. У вас такой утомленный вид…

— Переработал? — повторил Найтингейл. — Вы думаете, это самое худшее, что может случиться?

Льюк пожал плечами, неслышно выругался, и тут наши взгляды встретились. Последнее время Льюк говорил о себе с горестной насмешкой: у него не ладилась работа, и он сидел в лаборатории с утра до ночи. Уж ему-то было известно, что это значит — переработать.

Мы уже съели суп и доедали рыбу, когда в трапезную вошел Кроуфорд.

— Простите за опоздание, — сказал он, глядя на Винслоу, и сел рядом со мной за стол. — Сегодня утром собирался Совет Королевского общества, а в такую погоду даже поезда ходят плохо.

Он принялся есть, по обыкновению быстро и методично, не замечая мучительно тревожного, вопрошающего взгляда Найтингейла, который не отводил от него глаз с тех самых пор, как он появился на пороге трапезной. Доев второе блюдо, Кроуфорд заговорил со мной — только потому, что я был его соседом по столу. Он разговаривал абсолютно одинаково со всеми своими знакомыми, и если ему хотелось что-нибудь сказать, то его устраивал любой собеседник.

— Интересная это задача — выбор наиболее достойных. И вовсе не такая простая, как может показаться на первый взгляд. Мне вот сейчас пришлось заниматься утверждением новых членов Королевского общества. И должен сказать, что я как ученый предпочел бы опираться при этом на более определенные критерии. Нет, я не говорю, что члены Совета несправедливы или пристрастны — по-человечески, в рамках своих возможностей, они, на мой взгляд, совершенно беспристрастны. Но их критерии очень расплывчаты, и глупо делать вид, что это не так. «Выдающаяся и оригинальная научная работа» — ну как, скажите, можно сравнивать новую гипотезу внутреннего строения звезд с кропотливым исследованием сезонной миграции рыб?

Обед кончился, Винслоу уже встал, чтобы прочитать молитву, но Кроуфорд продолжал говорить, пока не сказал все, что хотел. По пути в профессорскую он вдруг заметил Найтингейла и окликнул его:

— A-а, Найтингейл. Можно вас на минутку?

Мы ушли вперед, чтобы не мешать им. Но громкий, бесстрастно приветливый голос Кроуфорда раскатился по всему коридору:

— На этот раз вам не повезло, Найтингейл.

Они сразу же догнали нас. Последнее время мы редко заказывали после обеда вино, но сегодня Кроуфорд сказал, что очень устал и ему необходимо выпить бокал портвейна. Мы с Винслоу решили составить ему компанию и, попивая портвейн, слушали его рассказы об организации научных исследований в стране, о деятельности Королевского общества и научно-технической революции. Найтингейл благоговейно внимал каждому его слову.

Кроуфорд любил поговорить, многих отталкивало его самодовольство, но говорил он всегда довольно интересно. У него не было блестящих способностей Роя Калверта, и в тесте на интеллектуальное развитие он уступил бы ректору или, например, Винслоу, а интуитивной человеческой проницательности в нем и вовсе никто бы не обнаружил. Но он обладал мощным и напористым практическим умом, так что ему удавалось порой очень здраво судить о многих явлениях нашей жизни.