Ленинград
(Героическая оборона города в 1941-1944 гг.) - Михайлов Владимир Дмитриевич - Страница 21

Продовольствие Ленинграду направлялось со всех концов страны, но прежде всего из ближайших областей: требовалось как можно скорее создать достаточно крупные его запасы. Еще 24 октября, например, исполком Вологодского областного Совета депутатов трудящихся принял решение срочно отправить ленинградцам 470 тонн мяса. В ноябре вологодцы отправили сверх того 3,5 тысячи тонн муки, 100 тонн мяса,370 тонн масла, 50 тонн сгущенного молока, 26 тонн сыра. Железная дорога, однако, не справлялась с перевозками, и 25 ноября в Вологду выехал второй секретарь Ленинградского обкома партии Терентий Фомич Штыков: в прошлом токарь, потом секретарь комсомольской организации на Пролетарском заводе в Ленинграде и, наконец, партийный работник, человек живой, деятельный и энергичный. Беседуя с секретарями Вологодского обкома партии, Штыков прямо говорил о трагическом положении ленинградцев.

Штыкова заверили:

— Сделаем все возможное, а если надо, и невозможное.

То, что дорога перегружена, было только частью проблемы, эту трудность преодолели сравнительно легко: эшелоны, направлявшиеся к Ленинграду, стали нумеровать специальной цифрой «97» или просто писали на вагонах: «Продовольствие для Ленинграда!» Такие составы пропускались вне всякой очереди. Поезда, однако, часто и надолго останавливались из-за нехватки топлива. Тогда по призыву вологодских коммунистов жители сел и деревень, расположенных поблизости от железнодорожных станций, выходили на заготовку дров, из окрестных лесов к железной дороге потянулись санные обозы. Их вели женщины, старики, мальчишки. В мороз, в пургу, в любую погоду.

Многое из того, что делалось тогда на транспорте, требовало не просто каких-то дополнительных усилий, а самой высокой степени самоотверженности. Коллектив Даниловского депо Северной железной дороги постановил водить эшелоны с продовольствием для ленинградцев прямо до Череповца без заправки в Вологде.

К тендеру паровоза цепляли цистерны с водой и открытый полувагон с дровами. В полувагон садилось несколько человек, в пути они вручную перебрасывали дрова в тендер, часами оставаясь на морозном ветру, не имея возможности ни согреться, ни отдохнуть. Эшелоны с продуктами для ленинградцев непрерывным потоком устремились к Заборью и Подборовью, где располагались тыловые базы Ленинградского фронта еще до того, как там стало иссякать продовольствие. Патриотическое движение, целью которого была всемерная помощь Ленинграду, приобретало подлинно всенародный характер.

Соотношение сил у Волхова и Войбокало, где фашисты пытались прорваться к Шлиссельбургской губе, а также под Тихвином тем временем медленно, но неуклонно менялось. Наступление, которому предстояло завершиться одной из первых крупных побед Красной Армии и стать важным переломным моментом в битве за Ленинград, развертывалось словно бы исподволь, фашистская оборона прогибалась, но сохраняла целостность. О примечательном эпизоде тех дней рассказывает в своих мемуарах П. К. Кошевой, впоследствии Маршал Советского Союза, а в то время полковник, командир 65-й стрелковой дивизии, прибывшей из Забайкалья. Его дивизия наступала на южную окраину Тихвина. Бой шел неподалеку от командного полевого пункта, на котором находился комдив. Когда Кошевому передали, что с ним будет говорить товарищ Иванов, он не сдержал досады:

— Делать им там, в штабе, нечего, нашли время.

Голос прозвучал в трубке глуховатый и, похоже, с акцентом:

— Здравствуйте, товарищ Кошевой!

Телефон был укреплен на дереве, близкая перестрелка и взрывы заглушали голос, и Кошевой снова поморщился, ему не очень нравилось столь церемонное обращение. Но дисциплина есть дисциплина, он ответил:

— Здравствуйте! Я вас слушаю!

Собеседник его по-прежнему был нетороплив, и чувствовалось, привык, чтобы его слушали внимательно:

— С Тихвином пора кончать, товарищ Кошевой! Желаю вам успеха.

Кошевой успел подумать, что голос ему знакомый, но его сразу отвлекли; повесив на рычаг трубку, он снова занялся боем. Прошло еще какое-то время, ему позвонил командующий 4-й армией К. А. Мерецков:

— Говорил с тобой Иванов?

— Говорил.

— А ты знаешь, кто такой Иванов?

— Как не знать: Иванов из нашего штаба.

— Да что ты! Звонили из Ставки!

— Кто же? Маршал Шапошников?

— Еще выше…

Тогда только Кошевой понял, что разговаривал со Сталиным.

В ночь на 9 декабря подразделения 4-й армии выбили наконец из Тихвина отчаянно упиравшихся гитлеровцев, и они побежали, бросая технику, имущество, устилая трупами пути отхода. 4-я, 52-я, 54-я армии были теперь в движении. Держались 30—40-градусные морозы, леса и дороги тонули в снегах, но наши части упорно пробивались вперед, глубоко в тылы врага уходили лыжные отряды. Над волховско-тихвинской группировкой противника нависла реальная угроза полного окружения, и оккупанты с лихорадочной поспешностью отводили свои войска. 27 и 28 декабря 4-я и 52-я армии достигли восточного берега Волхова, а 54-я армия — железной дороги Мга — Кириши. Фашисты откатились на 100–120 километров, на те самые рубежи, с которых начинали осеннее наступление на Тихвин и Волхов. Что самое важное, железнодорожная ветка Тихвин — Волхов была очищена еще 19 декабря. Отпала надобность в мучительно-трудной автодороге от Ладоги к Заборью (она к этому времени уже действовала, автомашины пусть с трудом, затрачивая на 620-километровый рейс туда и обратно по 10–20 суток, но все же везли и везли продовольствие). Теперь поезда с Большой земли снова могли следовать до станции Войбокало, а там Ладога, можно сказать, рядом.

Разгром гитлеровцев под Тихвином не остался частным, чисто ленинградским событием. Достигнутый здесь успех способствовал контрнаступлению под Москвой. Лееб окончательно впал в немилость у Гитлера, командующим группы армий «Север» стал генерал-полковник Кюхлер. 18-я армия, которой он командовал до нового назначения, в мае 1940 года в считанные дни разгромила Голландию и Бельгию и победно закончила кампанию у Дюнкерка, где были сброшены в море английские экспедиционные войска. Теперь Кюхлеру поручалось уморить Ленинград голодом.

Город переживал трагические дни.

Еще в ноябре повсюду, кроме самых ответственных учреждений и организаций, погас свет: большинство крупных электростанций, снабжавших ленинградцев энергией, находились в руках врага. Керосин последний раз выдали в сентябре, а значит, обычные тогда в каждой семье примусы, керосинки, керогазы стали бесполезными.

Центральное отопление тоже, конечно, перестало действовать, но это еще полбеды, поскольку большинство домов, в том числе многоэтажных, отапливалось печами; хуже, что не было дров, а морозы стояли лютые: в январе среднемесячная температура упала до минус 18,7 градуса против 7,2 за предшествующие 50 лет.

Практически единственным осветительным прибором повсюду была теперь коптилка — крохотный фитилек над баночкой, заполненной какой-нибудь горючей жидкостью. Обычные печи, не говоря уже о каминах, тоже оказались крайне неэкономичными, их заменили железные «буржуйки»; из зашторенных, заклеенных крест-накрест полосками бумаги, а еще чаще забитых фанерой окон всюду теперь выглядывали трубы, которые чуть заметно дышали легким, расчетливо экономным дымком. Старые газеты и журналы израсходовали быстро, «буржуйки» принялись пожирать старинные комоды, шкафы, библиотеки, топливо приравнивалось по ценности к хлебу. Постепенно переставала поступать вода, выходила из строя канализация, нечистоты выливались во дворы.

В начале декабря окончательно остановились пассажирские трамваи (грузовые ходили кое-где еще в январе). Обессилевшим ленинградцам пришлось преодолевать пешком большие расстояния, а это означало часы и часы ходьбы — с остановками, передышками, со счетом метров, шагов, каждого пройденного отрезка.

Город казался черным. Черные сугробы на перекрестках. Узкие тропочки вдоль домов. Снежные шапки на трамваях и троллейбусах. Черные, словно ослепшие окна. И тишина. Глухая, беспробудная тишина в перерывах между налетами и обстрелами. Молчаливые дома. Закутанные люди. Только четкий, мерный стук метронома из репродукторов на перекрестках. Словно тяжелые свинцовые капли падают и падают в отдающую эхом бездну. Люди останавливаются, подолгу слушают этот стук. Как музыку. Как надежду. Значит, живет еще город, поддерживается в нем порядок и есть у него сила.