«Шпионы Ватикана…»
(О трагическом пути священников-миссионеров: воспоминания Пьетро Леони,

---

57

Изменить размер шрифта:

Сразу за вахтой находится барак, в котором живут немногочисленные женщины, работающие в санчасти, на кухне и еще кое-где; у некоторых есть дети, прижитые в грехе. Вскоре женщин уберут с нашего отдельного лагпункта; их барак частично отдадут под почту, частично — под жилье для привилегированных заключенных: начальников разных участков шахты. Они пользуются доверием Управления и служат соединительным звеном между бригадами шахтеров и вольнонаемными начальниками разных уровней.

По левую руку остается обычный барак, а дальше — незанятый участок, на котором особняком стоит отхожее место; через несколько лет его снесут и поставят щит с лозунгами и показателями выработки разных участков и бригад. Тут же будет и доска позора для нерадивых и нарушителей дисциплины; все это для перевоспитания нас, бедных недоумков. По правую руку находится стационар для туберкулезников, на другой стороне — администрация лагпункта. Перед ней скверик, а в нем памятник — рабочий и колхозница, шагающие навстречу «светлому будущему»; оригинал этого памятника был показан на международной выставке в Париже. Тут же на дороге стоит будка, а за ней колонка, из которой берут холодную воду; потом расскажу, какое отношение ко мне имеет эта деревянная будка.

В этом месте дорога расходится на две: левая ведет к бане-прачечной и к складу стройматериалов; баня снаружи выглядит внушительно, да и внутри она оборудована лучше, чем все, какие я успел повидать; воду дают без ограничений, моемся мы из жестяных шаек, но работают и два душа. Напротив, на левой стороне дороги стоит жилой барак, который в 1949 году снесут и построят клуб. Правая дорога ведет к кухне для больных, проходит мимо двух операционных блоков, главный оптимистически называется хирургической больницей; от кухни для больных, вправо от главной дороги у запретной зоны находится амбулатория и первая кипятильня вместе с раздаточной хлеба.

В амбулатории с восьми утра и до одиннадцати или двенадцати дня или вечером с четырех до семи не протолкнуться; народ толпится в ожидании кто процедур, кто какого-нибудь убогого лекарства, большинство же ожидает осмотра. Каждый день, за исключением воскресенья, когда прием ограничен второй половиной дня, около двухсот человек проходят через руки терапевта и хирурга в надежде, что их положат в один из стационаров или хотя бы на день-два освободят от работы.

К сожалению, врачам разрешено выдавать лишь ограниченное число освобождений, так что многим больным суждено зря потратить в приемной несколько часов, отведенных на отдых. Не только администрация лагеря ущемляет заключенных, то же самое делают иные врачи: вместо того чтобы дать освобождение тем заключенным, кто нуждается в лечении, они освобождают от работы тех, кто им полезен, кто получает из дома хорошие посылки. Или наглых воров и убийц, которых попробуй не освободи от работы, сам рискуешь поплатиться жизнью.

Но в целом медицинское обслуживание в лагере поставлено неплохо: два раза в неделю принимает отоларинголог, три раза — зубной врач и три раза — зубной техник (хотя на то, чтобы поставить зуб за казенный счет, нужно тысячу разрешений; а на зубной протез разве чуть меньше, чем приказ МВД). Несколько лет у нас был хороший окулист-заключенный, обслуживавший несколько воркутинских отдельных лагпунктов; но чтобы получить очки, надо было обращаться к родным и знакомым, живущим в больших городах Советского Союза. На лагпункте был даже рентгеновский кабинет, конечно, скромный, но просвечивание там могли сделать, — к нам даже присылали на рентген с других лагпунктов. Была и маленькая лаборатория для анализов, где делали также массаж, горячие ванны и солюкс.

Выходя из лаборатории, мы могли бы повторить то, что тысячу раз говорилось среди заключенных: «При советском строе не все плохо; но беда в том, что одной рукой делают добро, а другой его разрушают». Хуже, что разрушают гораздо больше, чем созидают; и главный разрушитель — НКВД, сеющий ненависть и недоверие, проникающий во все учреждения, гражданские с виду, а по сути тоже полицейские и всегда враждебные человеку: если его лечат, то только ради чьей-то выгоды. «И жить не разрешают, — говорят заключенные, — и умереть не дают».

Порой кажется, что над нами два хозяина: один сочувствующий, другой кровожадный, но только всегда побеждает второй, а первый бессильно уступает.

От столовой к малой зоне

В северной части лагеря, за кипятильней с раздаточной стоит самая большая и приятная постройка, где расположены кухня и столовая. Столовая состоит из четырех помещений: одно из них больше похоже на коридор с несколькими грубо сколоченными столами; два помещения выглядят прилично, там, как в ресторане, стоят столики, покрытые клеенкой; четвертое, прибранное получше, предназначено для стахановцев. В последних трех помещениях стены украшены репродукциями известных картин и несколькими оригинальными картинами: имеется, к примеру, плохая копия «Трех богатырей»; но основной жанр картин — пейзажи и натюрморты.

Не думаю, что у заказчиков и авторов картин были злые намерения, но от этой живописи заключенным делалось не веселее, а тоскливее, потому что напоминало о том, что они считали утраченным навсегда. Остро ощущался контраст: между прекрасными видами и бившим в нос запахом капусты, ячменя и овса; между нарисованными пейзажами и грязными сугробами, созерцаемыми по многу месяцев подряд; между роскошной растительностью на стенах и рахитичными кустиками за окном, которые робко зеленели всего несколько недель в году.

Столовая — самая высокая точка лагеря, отсюда вниз ведет широкая дорога, которая дальше соединяется с главной. Там, где они сходятся, стоит барак для заключенных с закрытой формой туберкулеза. Справа восемнадцатый барак, где по одну сторону находится продуктовый склад, по другую — вещевой; сюда мы приходим дважды в месяц за сахаром (27 грамм в сутки) и несколько раз в год за сезонной одеждой. По главной дороге в северо-западном направлении не увидеть ничего, кроме жилых бараков, затем дорога поворачивает под прямым углом и полого спускается по склону.

Западный угол в те годы был почти пуст: там увидишь разве что сани и подводы, а летом — несколько волов или коров, пасущихся на этом клочке тундры за колючей проволокой. Через несколько лет в этом западном углу лагпункта появится куча угля для отапливания бараков, а еще помещение для крупного рогатого скота, свинарник, крольчатник и теплица, где будут выращивать помидоры и огурцы (все это, однако, не для нас). А в 1952 году тут же рядом устроят футбольное поле. В южном углу прямоугольника, самом нижнем, кроме жилых бараков, находится еще так называемая малая зона, которую мы посетим позже.

А теперь познакомимся с моим, тридцать пятым бараком.

В бараке

Старшим в бараке является староста; в моем бараке старостой был русский, хитрая бестия, отчасти вор, отчасти коммунист. В первый же день он сыграл со мной злую шутку: выдавая мне ватную фуфайку и штаны из каптерки, что было его обязанностью, он за это потребовал у меня шерстяные носки, которые я привез еще из Италии; носки были изношенные, но жадность его заела при виде заграничной вещи. Второй в иерархии — помощник по быту (помпобыту): он назначает новоприбывшему место на нарах, следит за чистотой и порядком в бараке, кормит людей, дважды в день проводит поверку; часто помощник по быту — главный хозяин в бараке, в этом случае он же заботится об обмундировании своих подданных.

Получая вещи из каптерки, надо внимательно следить, чтобы ничего не украли; инвентаризация государственного имущества, выданного зекам, проходит ежегодно, и если малейшей вещи не досчитаются, то высчитывают как за новую и по цене вчетверо большей. Пока зек не расплатится, ему не дадут на руки ни копейки денег, а со склада он будет получать обноски или совсем ничего. В 1948 году мне наконец удалось получить одеяло; через некоторое время, придя с работы, я его не нашел. Известил помпобыту, тот переговорил со старостой, но поиски окончились ничем.

• Предыдущая
• 57/97
• Следующая