«Шпионы Ватикана…»
(О трагическом пути священников-миссионеров: воспоминания Пьетро Леони,

---

51

Изменить размер шрифта:

Третий этап был сущим кошмаром, как всегда, по вине блатных. В их обществе мы провели около суток, это было между Вологдой и Кировом. Блатных было немного, но они были особенно наглы, находя поддержку у охраны, на сей раз таких же уголовников. Воры снимали с нас одежду получше и отдавали охране за гроши, а чаще всего брали натурой: хлебом, табаком, маргарином, даже водкой. Обчистив одно купе, воры требовали перевести их в другое.

Меня они не тронули, но всю ночь и следующий день я провел беспокойно. В ту ночь я от страха решил проглотить остаток Евхаристии; он был спрятан в ста сорока граммах сахара, полученных при отъезде из Потьмы. Было очень жаль терять это сладостное общество и возможность причащаться еще несколько дней, но я не стал подвергать Божественного Гостя — тело Господне — риску столкновения с охраной: она была страшнее воров. Обыски в поездках случались то и дело, и уже несколько раз я дрожал, когда швыряли на пол мой драгоценный мешочек.

Досрочные освобождения

Мы прибыли в Киров поздно вечером. От железной дороги до пересыльной тюрьмы нужно было пройти пешком большое расстояние. Нас, заключенных, было примерно девяносто человек, поэтому сопровождать нас прибыло целое войско охранников с собаками.

Однако в тот вечер одному зеку удалось обмануть чекистов. Разбив нас по четверо, нам приказали взять друг друга под руку. Какое-то время мы шли по железной дороге; на мосту нас стал нагонять паровоз. «Быстро все за мост и направо!» — крикнул командир. Пошла суматоха; ряды нарушились, охрана начала стрелять в воздух, залаяли собаки. За мостом была обрывистая насыпь, а подальше — окраинные дома: подходящее место для побега; один из нас и воспользовался моментом. За беглеца тотчас наказали нас: приказали остановиться, сесть на корточки и устроили на холоде часовую перекличку, чтобы установить, кто счастливчик, обретший свободу.

В тот день еще один старик, по выражению советских заключенных, освободился: его сбило паровозом, тяжело контузило, и он там же умер.

Драки и встречи

О Кировской пересыльной тюрьме у меня остались грустные воспоминания. Это была самая грязная тюрьма, которую я когда-либо видел; клопы там расплодились в таком множестве, что ночью в полной темноте от них не было спасения. Только вечером во время раздачи еды в камеру вносили жалкую керосиновую лампу и сразу же после ужина уносили, оставляя нас на съедение клопам: во тьме они зверели. Три ночи я провел в этой тюрьме, и эти три ночи были сплошной мукой.

Но и там больше всего страданий причиняли мне паразиты-люди. Это был воровской сброд: постоянное наказание для нормальных людей вплоть до 1950 года, когда советская власть решила изолировать (по крайней мере, частично) уголовников от политических. Утром 6 октября уголовник и политический подрались на моих глазах. Молодой мускулистый латыш сбил спесь с блатных, которые в поезде творили что хотели; уже в поезде этот латыш-силач не позволил ворам хозяйничать в своем купе. Отношения между ними сделались натянутыми; теперь же в общей камере те же негодяи, но уже в большем количестве попытались обокрасть латыша, окружив его, тесня и наступая. Однако после нескольких сильных пинков парень вскочил на нары, держа сапог, и закричал: «Если хоть один подойдет, все кости ему переломаю!» Окружившие его воры сжимали кулаки, готовые напасть, но приблизиться не решались.

Минут через десять воцарилось спокойствие, камера разделилась на два лагеря; однако к полудню дело ухудшилось. Прибыл большой контингент новых заключенных в основном блатных; они удобно расположились на нарах, заставив остальных сесть на пол; сел на пол и я. Тут-то Господь и позволил мне вновь встретиться с Его Преосвященством, монсеньором Николаем Чарнецким[87]. Мне сказали, что в камере находится известный епископ, и показали его.

Он сидел на самом краю нар, с которых меня согнали воры. Кто узнал бы его? Я встал и подошел поцеловать руку тому, кого почитал со времен учебы; а ныне чтил еще больше, видя следы страданий, причиненных ему врагами Господа. Как он постарел с 1941 года! Похудевший, измученный, особенно после изнуряющего этапа (он прибыл с Урала), с одышкой, усилившейся в камере-душегубке. У него тоже не было места прилечь, в то время как воры и убийцы лежали на нарах. Он сидел, прислонившись к стойке, подпиравшей верхние нары. Казалось, он умирает от слабости! В таком состоянии он захотел исповедаться мне, а потом сказал: «Кто знает, может быть, однажды, вам как итальянцу удастся вернуться на Родину Тогда скажите Его Святейшеству, что я счастлив умереть в единении со св. Апостольским престолом». Он говорил по-итальянски; напомнил мне, что св. Иоанн Златоуст умер в изгнании на кавказской земле, ныне советской.

Я решил остаться рядом с Его Преосвященством, но уголовники, сидевшие сзади и уже раньше пытавшиеся стащить с меня пальто, принялись пинать меня, прогоняя с места. Я решил вернуться в середину камеры и встал. Но тут со мной приключилась беда: одни заключенные стояли, другие сидели на полу плечом к плечу. Нельзя было и шагу ступить, чтобы не потревожить кого-нибудь. Нарочно, нет ли, но вдруг один заключенный толкнул меня, говоря: «Что ты ходишь взад-вперед?» Я пошатнулся и упал на двух или трех человек. Один из них ударил меня кулаком и толкнул; от толчка я налетел на других: и на меня обрушились удары по груди, спине, голове, затылку. По мне били, как по мячу, казалось, пришла моя смерть — доведенные до крайности теснотой и духотой, они били меня ни за что, просто давая выход ярости.

Наконец я добрался до нар на другой стороне и попросил «господ», сидевших относительно удобно, позволить мне присесть на самый край. Они разрешили, но заставили дорого заплатить за гостеприимство: сняли с меня пальто и пиджак, которые я носил вместо сутаны еще со времен своих лесных работ; взамен воры дали мне бушлат, отобранный у другого зека, возможно, силой. В конце концов я отошел и лег на пол под нары, и тут в дверях появился охранник с длинным списком в руке. Это была перекличка уголовников, которых временно изолировали от политических. Благодарение Господу! Воздух в камере стал чище во всех смыслах.

Тогда я снова присоединился к монсеньору Николаю; он выразил мне сожаление, что я столько из-за него претерпел. Тем временем в нашу камеру поместили политических заключенных из других камер. Я занял место на верхних нарах; уже в сумерках незнакомый голос вдруг позвал меня: передо мной стоял пожилой бородатый человек, он протянул мне руку, сказав: «Иосиф Слипий»[88]. Я никогда его не встречал, но заочно знал прекрасно, более того, я писал ему из Одессы в 1944 году, когда он был назначен архиепископом и митрополитом Львова. Для меня было радостью и болью оказаться вместе с митрополитом — мучеником за веру.

Вместе с ним в нашей камере появился еще один бородач, старый украинский священник из Галиции. И сколько с тех пор я встретил подобных мучеников! В эти месяцы здесь собрали католических священников со всего Советского Союза, чтобы отправить их за Полярный круг. В бане мы встретили еще одного католического священника, на сей раз — латинского обряда. Это был отец Иосиф Кучинский[89], поляк, родом из Житомира. Благодаря ему я морально объединился с почти своими прихожанами в Днепропетровске, где он служил после меня; так я мало-помалу постигал суть религиозных преследований в конце войны и в послевоенное время.

Впрочем, гонения мы терпели на каждом шагу. Во время обыска после бани тюремные надзиратели отобрали у меня костяной крестик, который я сам выточил в Мордовии обломком напильника.

Последний этап

Днем 8 сентября, получив еды на четыре дня пути, мы отправляемся на железнодорожную станцию. В нашей партии человек сорок, из них три католических священника и два епископа; неплохо, духовно есть кому окормлять жертв коммунистического режима.

• Предыдущая
• 51/97
• Следующая