Подвиг Сакко и Ванцетти - Фаст Говард Мелвин "Э.В.Каннингем" - Страница 3

Во сне всегда происходил один и тот же спор. Он чувствовал все тот же страх, все то же мучительное бессилие. Он повторял: «Но ведь я начальник тюрьмы!» «Подумаешь! Что из этого?» — «Вы, по-видимому, не понимаете… Я начальник этой тюрьмы». — «Нет, это ты не понимаешь. Мы уже говорили тебе: здесь это не имеет значения. Никакого. Ни малейшего». — «Кто вы?» — «Это тебя не касается. Ты знай одно: сиди смирно и делай то, что тебе говорят. Не бузи». — «Вы, должно быть, не знаете, с кем разговариваете. Вы разговариваете с начальником тюрьмы. Я могу приходить и уходить, когда мне вздумается. Я могу уйти отсюда, когда мне заблагорассудится». — «Ну, нет, шалишь! Ты не можешь уйти отсюда, когда тебе заблагорассудится. Ты не можешь уйти отсюда вообще». — «Нет, могу». — «У тебя мания величия. А величие тут ни при чем, и нам плевать на твою манию. Ты в тюрьме. Делай, что приказано. Заткни глотку, подчиняйся правилам, делай, что тебе говорят, и все будет, как надо».

Так обычно шел разговор. Они не верили, что он начальник тюрьмы. Сколько бы он ни молил, ни убеждал, ни спорил, ни приводил тех или иных доводов, — они его все равно не слушали. В свою очередь они тоже приводили доводы. Однажды во сне его спросили: «Кто решает, задумывает или мечтает стать тюремщиком, надзирателем или даже начальником тюрьмы? Кто? Ребенок хочет стать пожарным, солдатом, доктором, адвокатом, кучером, — но разве хоть один ребенок на свете мечтал когда-нибудь стать тюремщиком?»

Проснувшись, начальник стал раздумывать над глубокой истинностью этого довода. В минуты жалости к себе ему казалось, что люди, которые служат в тюрьме, занесены сюда попутным ветром, что судьба их решилась помимо их желания. Сегодня утром ему особенно хотелось в это верить. Он проснулся с тоскливым чувством пустоты. Во сне он словно что-то утратил и знал, что сегодня он этого уж не вернет. Он настойчиво повторял себе, что такой день, как сегодня, наступил не по его воле.

Размышляя таким образом, он сел на край постели, сунул ноги в комнатные туфли и пошел мыться, бриться и приводить себя в такой вид, какой приличествовал начальнику тюрьмы. Он полоскал горло и причесывался, не переставая доказывать себе, что он, начальник тюрьмы, нисколько не виноват в том, что происходит. И вдруг он понял, что каждый, кто в какой бы то ни было мере причастен, к сегодняшней казни, говорит себе то же самое; каждый хочет снять с себя ответственность. Его роль в этом деле была, так сказать, второстепенная. Он не был ни самым важным, ни самым последним из участников того, что предстояло. Он был начальником тюрьмы до сегодняшнего дня и, без сомнения, останется им и завтра. Волнение понемножку уляжется. Люди ведь обладают бесценным даром забывать. Они могут забыть все на свете. Даже самая искренняя любовь изглаживается из памяти влюбленного, как бы сильно он ни любил. Начальник тюрьмы был в своем роде философом. Ничего не поделаешь, профессиональная болезнь, так сказать, издержки производства! Он знал, что все начальники тюрем философы. Им, как и капитанам на море в прежние времена, самый ковчег, которым они управляли, придавал некую значительность; она их так отличала и от команды и от пассажиров.

«Хватит, — сказал он себе в это утро. — Довольно об этом думать. Рано или поздно сегодняшний день должен был настать. Когда-нибудь кончится и он. Надо заниматься своим делом и проследить за тем, чтобы все было в порядке и прошло как можно легче и спокойнее».

Он оделся и решил перед завтраком взглянуть, что делается во флигеле смертников. Проходя по двору, он поздоровался с начальником охраны и даже с одним или двумя заключенными, которые уже занимались своим делом. Жизнь тюрьмы, которой он управлял, шла полным ходом. Со скрежетом раздвигались и задвигались железные двери. Шагали заключенные, катя перед собой тачки с бельем. Из дверей кухни и пекарни, где деловито сновали люди, доносился лязг кастрюль и противней; уже скребли, чистили, мыли мутной водой со щелоком тюремные коридоры. В это время, сразу же после семи, заключенные отправлялись завтракать. Начальник слышал мерный шум их шагов, ритмический топот тысячи ног, шаркающих по бетону. Немного позже в тюремных корпусах загремели миски и ложки. Уши начальника привыкли к шуму и разнообразным звукам тюремного обихода, ибо шум этот и звуки наполняли всю его жизнь. В этом смысле сон его и вправду был явью. Вся его жизнь проходила в тюрьме.

Он приблизился к флигелю смертников. Начальник решил поговорить с Ванцетти. В этом не было ничего удивительного — ведь с Ванцетти разговаривать всегда было легко. Подходя к камере Ванцетти, начальник тюрьмы потирал руки; он был весел, бодр, деловит. К чему эти траурные настроения? Нужно держаться просто, спокойно, без излишней нервозности и суеты.

Ванцетти, уже одетый, сидел на койке. Он встал навстречу начальнику, и они обменялись рукопожатием.

— Доброе утро, Бартоломео, — сказал начальник. — Я очень рад, что вы так хорошо выглядите. Поверьте, очень, очень рад!

— Наружность порою бывает обманчива.

— Не сомневаюсь, что вы себя чувствуете неважно. Боюсь, что на вашем месте любой бы чувствовал себя не очень хорошо.

— Пожалуй, — кивнул Ванцетти. — Наверно, то, что вы сейчас сказали, люди всегда говорят, не подумав. Да это и не меняет дела. Как ни верти, что правда, то правда. Частенько вещи, которые говоришь, не подумав, — очень верные, правильные вещи.

Начальник смотрел на него с любопытством. Начальник знал, что, будь он на месте Ванцетти, он не сумел бы себя так вести. Насмерть перепуганный, он просто дрожал бы от страха; его горло было бы стиснуто, голос прерывался, тело покрылось бы холодным потом, и его трясло бы, как в лихорадке. Начальник хорошо себя знал и ни на иоту не сомневался, что он вел бы себя именно так. Но Ванцетти почему-то вел себя иначе. Казалось, что он совершенно спокоен. Его глубоко запавшие глаза смотрели на начальника испытующе. Под густыми усами пряталась лукавая усмешка, а мужественное, несколько грустное лицо с выдающимися скулами выглядело совсем как обычно.

— Видели вы сегодня утром Сакко? — спросил Ванцетти у начальника.

— Еще нет. Зайду к нему попозже.

— Я волнуюсь за него. Уж очень он ослаб от голодовки. Совсем болен. Я так за него беспокоюсь.

— И я. Я тоже за него беспокоюсь, — сказал начальник.

— Да, у вас свои беспокойства. Во всяком случае, хорошо бы вам его повидать.

— Ладно. Зайду. Что, по-вашему, мне еще нужно сделать?

Ванцетти вдруг улыбнулся. Он улыбнулся начальнику, как взрослый, зрелый человек улыбается ребенку.

— Неужто вы и вправду хотите знать, что, по-моему, вам нужно сделать? — спросил Ванцетти.

— Речь может идти о том, что в моих силах, — ответил начальник. — Я, конечно, не смогу сделать все, что вы попросите, но то, что смогу, я сделаю с радостью. Сегодня вам полагаются кое-какие поблажки. Вы можете заказать себе еду по вкусу, можете в любое время пригласить к себе священника…

— Я хотел бы побыть с Сакко. Вы это устроите? Мне ему многое надо сказать, и почему-то до сих пор это еще не сказано. Если я смогу провести с ним хоть несколько часов, я буду вам очень признателен!

— Думаю, что это легко устроить. Попытаюсь. Однако не огорчайтесь, если из этого ничего не выйдет.

— Поймите, я не сильнее и не мужественнее его. Кое-кому так может показаться, но наружность обманчива. Сердцем он не слабее меня, а гораздо мужественнее.

— Оба вы очень хорошие и смелые люди, — вдруг сказал начальник. — Мне от души жаль, что все так получилось…

— Вы тут ни при чем.

— Во всяком случае, поверьте, мне очень жаль. Обидно, что все так нехорошо обернулось.

Начальнику больше не хотелось продолжать беседу. Ему нечего было сказать, и подобные разговоры его очень расстраивали. Он извинился перед Ванцетти, объяснив, что в такие дни, как сегодня, у него уйма дел, куда больше, чем обычно. Ванцетти, невидимому, все понял.

Когда начальник сел завтракать, — а он любил плотно поесть с утра, — у него вдруг пропал аппетит; тогда он стал почему-то внушать себе, что сегодня, как это бывало не раз и как это было всего на прошлой неделе, казнь будет снова отложена; Сакко и Ванцетти не умрут. Правда, подумал он, вор Селестино Мадейрос все равно будет казнен; однако, хотя эта казнь и сулила ему много неприятных хлопот, ему не придется так расстраиваться, как если бы речь шла о казни Сакко и Ванцетти.