Подвиг Сакко и Ванцетти - Фаст Говард Мелвин "Э.В.Каннингем" - Страница 20

Пресса обожала такие высказывания. Впрочем, от президента его домашние слышали и другие речи. Он был родом из Новой Англии, уроженец штата Вермонт, но сделал карьеру в штате Массачусетс, где однажды сорвал забастовку полицейских. Он был губернатором штата как раз в то время, когда у полицейских Бостона лопнуло терпение; их дети недоедали, а жены язвили насмешками. «Разве вы мужчины? — спрашивали они. — Собака, и та станет кусаться, если морить ее голодом». И вот случилось нечто невероятное: полицейские забастовали. Вся страна была потрясена этим неслыханным событием и раздула его до небес. Тогда в это дело вмешался человек, который потом стал президентом, и предпринял ряд заурядных, ничем не примечательных мер. Однако в результате сложилась легенда, что он и есть тот человек, который сорвал забастовку полицейских.

— Помните, как он сорвал забастовку полицейских? — сказал в этот день теперешний губернатор штата Массачусетс. — Вот кто показал рвение и твердость, редкие для должностного лица! Вот кто показал пример, достойный подражания! Я предпочитаю руководствоваться таким благородным примером, а не мнением людей, которые хотят меня дискредитировать.

По правде говоря, нынешний губернатор никогда не упускал из виду, что в Белом доме сидит человек, который некогда тоже был всего лишь губернатором штата Массачусетс. Кто может поручиться, что еще один губернатор не пройдет тот же путь? Во всяком случае, непреклонная ненависть ко всему красному, красноватому, бледно-красному и даже розовому должна была стать для губернатора путеводной звездой… Говорят, что нет такого человека, который не хотел бы стать президентом.

Но человек, который был сейчас президентом, говорил очень мало о чем бы то ни было. Он отмалчивался всегда, когда сталкивался с чем-нибудь, чего не понимал, либо когда бывал поставлен перед необходимостью принять неприятное решение.

В этот день, 22 августа, представитель государственного департамента, глядя на президента, старался припомнить — какова же собственно позиция Белого дома в деле Сакко и Ванцетти; он сообразил, что у Белого дома в сущности не было никакой позиции, Белый дом не имел по этому поводу никакого мнения.

— Не могу же я вмешаться, — сказал, наконец, президент.

— Не можете?

— Я понимаю затруднения дуче… — Конец фразы повис в воздухе.

У противоположного края огромного, несколько аляповатого письменного стола сидел стенограф. Но было непохоже, что президент собирается диктовать. Маленькие глазки его были тусклы и невыразительны — быть может, он всматривался в беспредельность страны, которую он возглавлял, и государства, которым он правил. В его стране действовала хорошо смазанная государственная машина. Эта машина постоянно, каждый день, втягивала в свое нутро таких, как Сакко и Ванцетти, — коммунистов, агитаторов, рабочих организаторов, которым, видно, просто не терпелось попасться к ней в зубья. А теперь эти же люди вопят так громко и пронзительно…

— Затруднения дуче понятны. Сакко и Ванцетти — итальянцы: вот и возникает вопрос национального престижа. Тамошние коммунисты используют это дело вовсю. Уже было несколько многолюдных демонстраций… Турин, Неаполь, Генуя, Рим.

Представитель государственного департамента зашелестел бумагами. Он пришел во всеоружии цифровых выкладок, сводок и докладных записок. Объяснив — то, что он сейчас прочтет, взято из газеты «Пополо», он добавил:

— Это в некоторой мере официальная точка зрения, господин президент.

— Я никогда не мог уяснить себе, достаточно ли жесткой рукой дуче держит свою прессу?

— Железной рукой, не в пример нам. Если редактор газеты выскажется там невпопад, он может уйти от неизбежных последствий, лишь пустив себе пулю в лоб. Фашисты очень любят порядок, и дуче не терпит, когда что- нибудь делается без его ведома… Так вот они пишут: «Америка дала возможность свободному правосудию, этой первой из богинь, сказать свое слово. Приговор суда не может и не должен подвергаться обсуждению…» Видите, как они любят порядок; порядок — это их божество!.. «Но после того, как свободное правосудие сказало свое слово, должно заговорить милосердие — что было бы уместным, справедливым и разумным». Попятно, все это нельзя принимать за чистую монету. Печатая такие передовые статьи, дуче укрепляет свои позиции. «Вот он какой! — будут говорить люди. — Заступается за каждого итальянца». С другой стороны, дуче не оспаривает ни процесса, ни судебного решения — он лишь просит о милосердии. Конечно, здесь не без лицемерия, — вспомним, сколько коммунистов он прикончил сам. Расстрелы и тюрьмы, концентрационные лагери и касторка…

Касторка заинтересовала президента:

— Я все время слышу об этой касторке. А что с ней делают?

— Насколько мы могли установить, это метод обращения с красными. Их связывают, насильно раскрывают рот и вливают в глотку около литра касторового масла. Звучит ужасно, не правда ли? И, наверно, чертовски противно на вкус. Но, по-видимому, дуче приходится прибегать к таким мерам, чтобы дать им небольшую встряску.

— Да, уж он им дал встряску! — согласился президент. — У них даже поезда приходят сейчас вовремя. Но нас они все-таки не понимают. Государство есть государство. Президент не может вмешиваться. Сообщите ему, что я не могу вмешиваться. Пусть идет, как идет; сегодня ночью все будет кончено. Не могу же я ехать в Массачусетс и учить губернатора, что ему делать. Судили их справедливо, времени для расследования фактов было больше, чем достаточно…

Голос его замер. Он и так сказал слишком много. Он никогда не сердился, но представитель государственного департамента знал, что президент не любит красных. Он прав, все они были смутьянами. Однако беспорядки везде и всюду возникли неспроста. Его следует подробно информировать. Вот и сейчас в Лондоне, перед зданием американского посольства, собралась толпа: десять или пятнадцать тысяч человек. Сообщение об этом было получено лишь за несколько минут до того, как он пришел к президенту.

— Там нас не любят, — коротко заявил президент.

— Во Франции демонстрации происходят день и ночь; двадцать пять тысяч на улицах Парижа, то же происходит в Тулузе, Лионе, Марселе. В Германии огромные демонстрации в Берлине; а во Франкфурте и в Гамбурге…

Президента это, по-видимому, совсем не занимало. Его лицо не отразило ни удивления, ни недоверия. Грозный гул марширующих колонн, топот миллионов ног на улицах Москвы и Пекина, Калькутты и Брюсселя, настойчивые требования делегатов, неистовый гнев протестов — все звуки замирали здесь и превращались в неясный шепот.

— При чем тут наше правительство? — спросил президент.

— Государственный секретарь считает, что вам следует знать о положении в Латинской Америке. Там очень неспокойно.

— Какого черта им еще надо! — откликнулся президент.

Чиновник государственного департамента диву дался: к равнодушию президента он уже привык, но такое полное безразличие… Чиновник государственного департамента перешел к деталям: забастовки, митинги протеста, гнев народов, разбитые окна в зданиях посольств и консульств. Колумбия, Венесуэла, Бразилия, Чили, Аргентина… Да, и еще какая-то дьявольская вспышка в Южной Африке.

— Неужели в Южной Африке? — удивился президент.

— Посольства шлют весьма тревожные донесения.

Весь мир вдруг ополчился на нас и вопит, словно в бешенстве.

Тут президент улыбнулся. В улыбке его не было юмора; просто он в первый раз проявил недоверие.

— Вот как? Странно. Уверен, что тут не обошлось без русских. Как же иначе объяснить такую шумиху из-за двух агитаторов?

— Я не моту ничего объяснить, сэр. Но вот, по мнению британского посольства, надо посоветовать губернатору Массачусетса отложить казнь.

Президент покачал головой.

— Судили их справедливо.

— Да, но…

— Я не склонен вмешиваться.

Представитель государственного департамента сложил бумаги в портфель и ушел. Президент отослал стенографа и остался в одиночестве. Его мысли текли по раз навсегда намеченному руслу. Странное занятие быть президентом Соединенных Штатов! Даже теперь, когда он находится в отпуску, его письменный стол все равно завален делами — но вот поднялась шумиха по поводу сапожника и разносчика рыбы, и, видите ли, все должно остановиться! Здесь, в своем поместье, в Черных горах Северной Дакоты, так далеко от Вашингтона, он все равно держит пальцы на пульсе мировых событий, а за его плечами огромная страна, процветающая и могущественная, какая не снилась человечеству во всю историю его существования. В этой стране появился новый пророк, имя его — Генри Форд; он изобрел какую-то подвижную штуку, которая зовется конвейером. Каждые тридцать секунд с конвейера сходит автомобиль, и глубокомысленные люди пишут труды о том, что фордизм пришел на смену марксизму. Скоро в стране будет по два автомобиля в каждом гараже, по курице в каждом горшке… и, как сострил один язвительный фельетонист, неуклонное развитие приведет к тому, что не только каждый человек будет иметь собственную ванну, но и каждая ванна будет иметь свою собственную ванную… Раз навсегда будет покончено с ненавистной коммунистической болтовней о неизбежности экономических кризисов; депрессий и кризисов больше не существует; страна стала богатой, могущественной, изобильной. И так, видимо, будет вечно.