Подвиг Сакко и Ванцетти - Фаст Говард Мелвин "Э.В.Каннингем" - Страница 15

Однако сегодня, сразу же после такого приятного возбуждения и отдыха, как гимнастика, ванна и массаж, он почему-то был мрачен и встревожен. Он сам не мог понять, куда девался его душевный покой.

Диктатор закутался в великолепный купальный халат и направился в гардеробную, но в это время вошел секретарь с бумагами в руках, надеясь, что диктатор разрешит ряд государственных дел во время своего туалета.

— Все это может обождать, — запротестовал диктатор. — У меня нет настроения для дел. Неужели вы не видите, что у меня нет никакого настроения для дел?

— Смотря каких дел. Одни из них могут ждать, а другие не могут…

Они прошли в гардеробную. Одеваясь с помощью двух слуг, диктатор проглядывал бумаги, требовавшие его внимания.

— Подождет. Ну, а это уж и подавно. Как вы смеете приставать ко мне с такой ерундой, ведь я заявил вам, что не желаю заниматься делами! Например, прошение от этой жирной свиньи Джинетти относительно трамвайной концессии. Мы сообщили, во сколько она ему обойдется. Он делает вид, будто нас не понял и не знает, какая сумма с него причитается. Такое поведение может вывести нас из себя. Верните ему прошение. Скажите ему, что я им недоволен. Если он не заплатит, пусть идет ко всем чертям со своим прошением! Голландский посланник может обождать. Чем больше унижений я причиняю этим голландцам, тем легче мне сносить мое отвращение к немцам. Что касается Сантани — то он бандит. Я не стану иметь с ним дело меньше, чем за миллион лир. Если жулик хочет стать приличным человеком, пусть платит за это, а если он не заплатит в течение месяца — проволочка ему обойдется в два миллиона лир. Опять дело Сакко и Ванцетти! Когда ему будет конец? Неужели мне суждено до скончания века возиться с Сакко и Ванцетти? Меня тошнит от них! Да пусть они сгорят, эти коммунистические ублюдки! Говорю вам, меня тошнит от них. Не желаю о них больше слышать!

Он оделся. Секретарь терпеливо дождался конца его туалета, а потом сказал:

— Вы совершенно правы. Однако для народа Сакко и Ванцетти значат много…

— Скажите им: мы уделяем этому вопросу внимание и сделаем все, что в наших силах, чтобы смягчить справедливую участь красных ублюдков.

Они прошли в кабинет; по дороге к ним присоединился министр труда. Секретарь и министр труда шли на шаг позади диктатора; на ходу они поглядели друг на друга и перемигнулись. Они отступили еще на четыре шага, когда диктатор вошел в кабинет, и, вытянувшись, подождали, пока он не сделал двадцать шагов по пушистому ковру до письменного стола. Когда он сел и резко повернулся к ним, лицо его, перекошенное капризной гримасой, потемнело от злости. Они его просто изводят, эти двое! Подумать только: его слуги, его подручные, его холуи осмеливаются изводить его, диктатора!.. Он, видите ли, не может располагать своим временем так, как ему заблагорассудится, они вынуждают его тратить этот драгоценный час перед обедом на всякую ерунду!

— Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти… — заговорил секретарь.

— С вопросом о них покончено, — твердо сказал диктатор.

Министр труда сделал два шага к диктатору и произнес тоном, в котором смешивались и настороженность, и благоразумие, и некая доверительная фамильярность:

— Вам не придется долго заниматься ими, дуче. Сегодня они оба будут казнены. Таким образом, в известной мере, делу этому будет положен конец. Оно, видите ли, вошло уже в ту стадию, где финал, так сказать, напрашивается сам собой.

Не имея возможности проникнуть в мысли диктатора или угадать истинную подоплеку его гнева, министр труда сделал паузу, подождал, не услышит ли он чего-нибудь в ответ, и осведомился:

— Разрешите продолжать? Следует учесть некоторые обстоятельства этого дела и принять кое-какие меры. Быть может, вам будет угодно, чтобы я изложил эти обстоятельства?

— Говорите, — жестко бросил диктатор.

— Хорошо. Как я уже сказал, все будет кончено сегодня ночью. Они будут казнены, и, каков бы ни был резонанс, шум скоро утихнет. Нельзя продолжать политическую кампанию в защиту мертвецов. Нерушимость смерти делает такую кампанию бессмысленной. Она ничего не может изменить, ибо смерть — факт непреложный!

— Откуда вы знаете, что казнь снова не будет отсрочена? — опросил диктатор.

— В этом я почти совершенно уверен. Днем, когда рабочие шли обедать, они устроили многотысячную демонстрацию перед американским посольством. Кидали камни, били стекла, перевернули и подожгли случайно стоявшую там машину французского поверенного в делах. Полиция разогнала демонстрацию; арестованы двадцать два зачинщика. Мы почти уверены, что двое из них коммунисты. Остальные, однако, совершенно незнакомые нам люди и в наших списках не числятся. Это показывает размах пропаганды вокруг дела Сакко и Ванцетти и то, как умело она ведется. Полиция поставлена в ложное положение, ибо пропаганда в пользу Сакко и Ванцетти идет под лозунгом защиты чести и достоинства всей нации. Слишком уж много болтают о том, каким обидам и унижениям подвергаются в последнее время в Америке итальянские эмигранты. Народ не может равнодушно относиться к этому! Он считает, что тут имеет место оскорбление национального престижа. Мне пришлось дать распоряжение полиции выпустить всех арестованных, в том числе и тех двоих, кого мы подозреваем в принадлежности к коммунистам, — их-то мы уж во всяком случае возьмем под наблюдение, в будущем это может быть полезно. Надеюсь, дуче, вы сочтете, что в данных обстоятельствах наши действия были благоразумны?

Диктатор кивнул:

— Продолжайте.

— В два часа дня я встретился с американским послом. Он чрезвычайно предан вам и заверил меня, что вам не стоит тревожиться по поводу этой надоевшей всем истории. Он утверждает, что очень скоро источнику всех неприятностей будет положен конец.

— Он так сказал? — переспросил диктатор. На лице его уже не было прежнего гнева.

— Дословно, в этих самых выражениях.

Министр труда обратился к секретарю:

— Разве я не говорил вам того же самого, буквально в тех же выражениях?

— Слово в слово, — подтвердил секретарь.

— Видите, дружба никогда не пропадает зря. — Диктатор улыбнулся впервые с тех пор, как он слез со стола для массажа. — Однако дружба дружбе рознь. Дурак дружит с кем попало, а умный — с людьми влиятельными.

— В три часа дня, — продолжал министр труда, — у меня, по совету посла, была краткая беседа с одним из секретарей посольства. Он подтвердил мне, что вы можете быть совершенно спокойны: казнь состоится. Он понимает, что оттяжка казни ставит дуче и его правительство в крайне затруднительное положение. Он просил меня заверить вас в том, что в его стране полностью сознают деликатность вашего положения и его крайне щепетильный характер. Он добавил, что весьма высокопоставленные особы откровенно восхищены вашей позицией в этом вопросе.

— Видите! — воскликнул диктатор, подчеркивая каждое слово ударом кулака по столу. — Что, если бы я послушался совета наших медных лбов. Они ведь знают только одно: коммунист — это коммунист! У таких людей касторка вместо мозгов!

Он придумал этот афоризм только что и не мог удержаться от самодовольной улыбки. И министр и секретарь тоже улыбнулись: афоризм был, действительно, точным и едким.

— Касторка вместо мозгов! — повторил диктатор. — Однако люди с такими мозгами не представляют всю нацию. Разве судьба этих двух красных ублюдков волнует только коммунистов? Нет, говорю я вам! Разве обиды и унижения, которым были подвергнуты Сакко и Ванцетти, не являются поношением каждого итальянца, который любит свою родину и почитает свободу? Народ знает, что его дуче не может быть безразличным к страданиям любого итальянца, где бы тот ни находился. Честь Италии священна! Вы уверены, что этот секретарь посольства говорил правду?

— Совершенно уверен, — подтвердил министр труда. — Кроме того, как раз сейчас вас дожидается делегация из города Виллафалетто; она покорнейше молит вас дать ей аудиенцию. Виллафалетто, как вы знаете, это город, где родился Ванцетти. Семья его и сейчас живет там. Правда, двое из этой делегации — представители города Турина.