Песня кукушки - Хардинг Фрэнсис - Страница 4

В каком-то смысле она была права. Война закончилась, но не ушла. Она все еще оставалась повсюду. Как и Себастиан. Он умер, но не ушел. Его смерть нанесла невидимый ущерб. Его отсутствие пробило огромную дыру во всем. Даже Пен, которая его почти не помнила, обходила эту дыру стороной. Трисс начала болеть вскоре после окончания войны, и она смутно понимала, что ее болезнь имеет какое-то отношение к Себастиану. Болеть — это была ее работа. Служить объектом для защиты — это была ее работа. А сейчас ее работой было кивнуть.

Она кивнула.

— Умница, — сказала мать, погладив Трисс по щеке.

Трисс попыталась улыбнуться. Подслушанный разговор занозой сидел в ее мозгу.

— Мама? Я… я прочитала все свои комиксы и книги уже сто раз. Можно… можно мне почитать папину газету?

Мать пошла спросить разрешения у отца и вернулась с экземпляром «Стража Элчестера». Она зажгла лампы, при этом каждый стеклянный шар издал легкий успокаивающий щелчок, загораясь, и оставила Трисс одну.

Трисс аккуратно развернула газету, чувствуя себя обманщицей. Что сказал отец? «Я сказал, что покончил с ним, и теперь он это знает, если читал свежие газеты». В газете есть что-то, из чего загадочный «он» должен был узнать, что ее отец больше не хочет иметь с ним дела. Если так, возможно, она найдет это.

Газету уже читали и складывали, кое-где размазав типографскую краску, и ее измученный лихорадкой мозг тоже чувствовал себя смазанным. Ее глаза скользили от заголовка к заголовку, понимая так мало, что иногда ей приходилось перечитывать одно и то же несколько раз. Большая часть новостей была скучна. Статьи о новой модели омнибусов, которую запустят в Элчестере по примеру Лондона. Фотография длинной очереди безработных с грубыми угрюмыми лицами, державших шляпы в руках. Игра в вист и танцы для сбора денег в местную больницу. И на пятой странице упоминание о Пирсе Кресченте, отце Трисс.

Ничего интересного. Речь шла о Мидоусвит — новом районе, над которым работал ее отец, за границей Элчестера, но в пределах досягаемости новой трамвайной линии. В статье были даже чертежи, показывающие, как это будет выглядеть: ряды домов спускаются по холму и смотрят на устье Эла. Отец Трисс помогал спроектировать дороги, террасы на склонах и лодочные причалы. В статье говорилось, что это «отступление» для «инженера, известного благодаря огромным новаторским сооружениям». Однако это явно не означало, что Пирс Кресчент порывает связи с преступным миром, и Трисс поймала себя на мысли, что, если бы это было так, эта история была бы ближе к первой полосе.

«Возможно, я что-то не так услышала. Возможно, я все выдумала. Возможно… возможно, я все еще нездорова».

Той ночью Трисс лежала без сна, наблюдая за неверным светом приглушенных ламп и шоколадно-коричневыми пауками, перебегающими по потолку из угла в угол. Каждый раз, закрывая глаза, она чувствовала, что в мышиной норе на краю сознания ее подстерегают сны, норовя схватить и унести куда-то, куда она не хочет идти.

Неожиданно мир наполнился тайнами, от которых ей становилось плохо. Она напугана. Сбита с толку. И голодна, слишком голодна, чтобы уснуть. Слишком голодна, чтобы думать или беспокоиться о чем-то еще. Она несколько раз нерешительно тянулась к колокольчику, но потом вспомнила обеспокоенное лицо матери во время ужина, который Трисс проглотила с таким же волчьим аппетитом, что и обед. «Хватит, лягушонок. До завтрака больше никакой еды, ясно?»

Но она умирает с голоду! Как ей уснуть в таком состоянии? Она подумала было прокрасться на кухню и обчистить кладовую. Это вскроется, но на один позорный отчаянный миг она подумала, что сможет свалить кражу на Пен. Нет, Трисс так умоляла дать ей добавки, что родители наверняка заподозрят ее.

Что же ей делать? Она села, грызя ногти, потом подскочила, когда под дуновением ветра в окно постучалась листва. Она представила сук дерева, обильно покрытый листьями и отяжелевший от яблок.

Окно не открывали годами, но Трисс так отчаянно дернула, что оно задрожало и приподнялось, плюнув пылью и хлопьями засохшей краски. Холодный ветер ворвался в комнату, взметнув страницы газеты у ее изголовья, но она могла думать только о молодых яблоках, прячущихся в листве и блестевших в слабом свете комнатных ламп. Она набросилась на них, отрывая от веток, засовывая в рот одно за другим и с дрожью облегчения впиваясь в них зубами. Яблоки были неспелые и такие вяжущие, что рот сразу онемел, но ей было все равно. Вскоре Трисс смотрела на голые ветви, а голод продолжал прогрызать зияющую дыру в ее внутренностях.

Спальня располагалась на первом этаже, и что могло быть более естественным, чем забраться на подоконник и спрыгнуть на землю? Мягкую траву покрывала свежая роса. Холод обжег ее ноги, но это казалось неважным.

Лишь несколько веток были достаточно низкими, чтобы она могла сорвать с них фрукты, но когда эти яблоки закончились, она упала на четвереньки и начала шарить по земле в поисках паданцев. Некоторые были свежими, едва тронутыми гнилью, другие — карамельного цвета и мягкие, испещренные гусеничными ходами. Они растекались у нее в пальцах, когда она хватала их и засовывала в рот. Сладкие и горькие, сгнившие до мягкости — ей было все равно.

Только когда в траве не осталось больше яблок, ее лихорадка начала стихать, и Трисс почувствовала дрожь от холода, боль в оцарапанных коленках и неприятный вкус во рту. Она села на корточки, прерывисто дыша и не зная, плакать или попытаться вызвать рвоту. Трясущимися руками вытерла липкие кислые потеки на щеках и подбородке. Она не осмеливалась взглянуть на огрызки, боясь увидеть извивающиеся в них тени.

«Что со мной не так?» Даже сейчас, после дикого обжорства, она чувствовала, что новый приступ голода скоро нахлынет, как волна, чтобы затопить ее.

Неверные шаги привели ее к стене сада. Осыпающаяся от ветхости, она была достаточно низкой, чтобы Трисс смогла на нее забраться и сесть, подтянув колени под тонкой ночной рубашкой. Под ней простиралась гравиевая дорога, идущая мимо коттеджа, и, проследив за ней взглядом, Трисс увидела, что она изгибается, спускаясь по кочковатому холму к отдаленной деревне, которая отсюда виделась не более чем скоплением огней. Перед ней она заметила треугольник луга, в лунном свете казавшегося грифельно-серым. Дальше маячили слабо освещенные окна, а за ними… узкая полоска черноты, словно открывшийся шрам.

Гриммер. Ей показалось, что она разваливается на части. Все ее понимание того-как-быть-Трисс, которое она аккуратно, по крупинкам собирала весь день, снова рассыпалось — в один миг. «Что-то случилось со мной в Гриммере. Мне надо посмотреть на него. Я должна вспомнить». Она совершила марш-бросок вниз по холму, по колючей траве, минуя широкие повороты дороги. Грубые стебли и чертополох кололи ее ступни и щиколотки, когда она бежала по неровному склону, но она думала только о Гриммере.

С каждым шагом угольно-черный прищуренный глаз Гриммера становился все ближе и ближе. Колени Трисс ослабели, но теперь, казалось, спуск сам нес ее вперед. Гриммер рос и рос и к тому времени, как она добралась до луга, перестал быть простым шрамом в земле и превратился в узкий пруд, достаточно длинный, чтобы проглотить четыре автобуса. Над его водами ивы разметали свои длинные косы, дергаясь под порывами ветра, словно от плача. На темной поверхности Трисс разглядела белые бутоны водяных лилий, похожие на маленькие руки, тянущиеся из-под воды. Откуда-то снизу время от времени доносились вороватые шорохи и стуки. Птицы. Наверняка птицы. Конечно, никто не подстерегает ее в кустах, — откуда им знать, что она обязательно вернется?

Неуверенные шаги привели ее на зеленый берег. Она резко остановилась у края воды и в первый раз по-настоящему ощутила холод. Именно здесь сотни лет назад топили ведьм. Именно здесь находили свой конец самоубийцы. На берегу была заметна мешанина из грязи, трава вырвана с корнем и виднелись следы пальцев. «Вот где я выбралась из воды. Судя по всему. Но почему я упала?»