Песня кукушки - Хардинг Фрэнсис - Страница 28

ПОЙМАНА

Времени нырнуть под кровать не оставалось. Ее глаза приспособились к темноте, свеча ослепила ее, и она еле рассмотрела две фигуры, стоящие перед ней.

— Трисс! — Голос матери был за гранью гнева или изумления. В нем слышались страх и смятение.

Не-Трисс могла только моргать в ответ. Какая она глупая! Она почему-то решила, что ее яростная схватка с женщиной-птицей не будет слышна обычным ушам, как никто не слышал вопли Ангелины в коттедже. Теперь она осознала, что это было очень-очень громко — настолько, чтобы всполошить всю улицу.

Свет медленно продвинулся в глубь комнаты, и Не-Трисс увидела, что подсвечник держит отец. Она вдруг представила, какой они видят ее: хлопающее глазами, растрепанное существо, сгорбившееся, как горгулья[8] на крыше собора.

— Трисс, что ты здесь делаешь? — Голос отца был подчеркнуто ровным.

— Ничего, — прошептала она. Глупая ложь, но ей было все равно. Что такое еще одна глупая ложь в доме, где и так полно глупой лжи?

Мать продолжала маячить в дверном проеме, и Не-Трисс заметила испуганные отблески в ее глазах. Оглянувшись, Не-Трисс поняла причину ее ошеломленного молчания. Священная комната была повержена в хаос. Большая часть наградных кубков Себастиана слетели со своих полок во время схватки с женщиной-птицей, несколько фотографий упали плашмя. Ковер вздыбился, а на деревянных полках и столе там и сям виднелись глубокие царапины.

— Трисс… — снова начал отец. — Я пытаюсь дать тебе шанс. Зачем ты пришла в эту комнату? Что… здесь сейчас произошло? Здесь был кто-то еще?

«Да. Я дралась с женщиной-птицей и с помощью ножниц выдавила из нее ответы на три вопроса». Не-Трисс уставилась на свои сцепленные руки. И покачала головой.

— Тогда откуда же доносился этот ужасный шум? — спросила мать.

Не-Трисс не надо было поднимать глаза, чтобы увидеть выражение материнского лица. Неуверенность, раздражение, нервно блестящие глаза.

— О, почему мы не обвиняем Пен? — Трисс услышала свой резкий ответ, ее голос был более грубым и низким, чем обычно. Что-то взорвалось в ней, и слова полились, несмотря на ее попытки сдержаться. — Мы же всегда так делаем, верно? Она для этого и нужна, разве нет? Мы во всем виним Пен, а потом меняем тему. И ничто не имеет значения, пока мы не говорим об этом.

Последовавшее за этим молчание было жутким. Теперь она знала, что между ними мог состояться целый разговор. Но его не будет. Она сама вырвала последние страницы несостоявшейся пьесы. Секунду больше всего на свете она хотела не сдерживаться, крикнуть, что они ей лгали много лет, и потребовать объяснений. Вот они стоят перед ней и ведут себя так, как будто это она ведет себя странно и вероломно, а сами все это время прятали письма, которые посылал им мертвый сын. Эта несправедливость наполнила ее яростью, больше свойственной Пен.

В следующий миг она вспомнила, что это Трисс они лгали годами и что у нее самой есть много опасных секретов, которые необходимо скрывать. Если она даст волю своей злости, поймут ли они, что она на самом деле чудовище? Может быть, она уже слишком много выдала?

— Отправляйся в свою комнату, Трисс. — Голос отца был настолько чужим, что Не-Трисс потребовалась секунда, чтобы понять, что он обращается к ней.

Очень медленно она поднялась на ноги. Неуверенными шагами вернулась в свою спальню, перебирая предлоги и истории, которыми могла бы оправдаться. «Я ходила во сне. Мне приснился кошмар. Мне кажется, я кричала во сне. Сильно. В комнате была птица. Она клекотала и билась о стены. Я вошла, чтобы выпустить ее через окно. Мне приснилось, что Себастиан вернулся домой, и я пошла проверить, спит ли он в своей постели. Но его не было, и я очень расстроилась. И зарыдала».

Почему она не сказала ничего подобного? Все что угодно, лишь бы родители поверили ей и спокойно вернулись в кровать. В этом и заключалась проблема, осознала она. Сейчас она не хотела, чтобы они были спокойны. Она не хотела облегчать им жизнь или добавлять еще одну ложь к множеству удобных неправд, которые казались единственным связующим звеном в доме.

— Дурочка, — прошептала она, чувствуя жжение в глазах и липкость на ресницах. — Дурочка! Что со мной не так? Почему я не могла просто солгать? Теперь они подумают…

Она с трудом могла представить, что подумают родители.

Возбуждение, вызванное недавней победой над женщиной-птицей, растворилось, оставив только ужас. Она кое-что узнала, может быть, достаточно для дальнейшего расследования, но какой ценой? Уже слишком поздно оправдываться перед родителями за визит в комнату Себастиана, странные крики и беспорядок, а также за длинные царапины на мебели. Любое правдоподобное объяснение, которое она может предложить, будет воспринято как вымысел, и не без причины.

«Но мне придется придумать историю, — поняла она. — К завтрашнему дню. Что-то, что все объяснит, даже то, что я на них кричала и почему сразу не объяснила, в чем дело. Или я буду ходить по докторам в течение следующих трех дней, а у меня только эти три дня и есть. Так сказала женщина-птица. Только три дня».

ГЛАВА 17

СПОКОЙСТВИЕ

Ночью Не-Трисс почти не спала. Мысли беспокойно вертелись в попытке изобрести историю, которая ее спасет. Рано утром ее разбудили звуки торопливого шарканья, по всей видимости, доносившиеся из комнаты Пен. К удивлению Не-Трисс, они никого не побеспокоили. Но, подумала она секунду спустя, вероятно, они не такие громкие, как ей показалось. Возможно, она так четко их слышит, потому что ее собственные чувства обострены или потому что она настроена на звуки ночи.

Другая мысль пришла ей в голову. Если Пен производит хоть какие-то звуки, значит, она больше не мучается от сверхъестественного беззвучного состояния. Если Не-Трисс хочет поговорить с Пен, стоит воспользоваться этим шансом.

Это было рискованно, с учетом тонкого льда под ее ногами, но Не-Трисс выскользнула из комнаты и очень осторожно постучала в дверь Пен.

— Пен! — Не-Трисс постаралась сделать голос мягким, как гагачий пух. — Я знаю, что ты не спишь!

Послышалось резкое короткое движение, как будто кто-то дернулся от неожиданности.

— Не бойся, я не хочу сделать тебе больно. — Перед глазами Не-Трисс снова возникла раненая щека младшей сестры. — Извини, что я тебя поцарапала. Я не хотела. Я просто… испугалась. Я… просто хотела дать тебе пощечину. — Почему-то в ее представлении это казалось более приемлемым.

Из комнаты Пен больше не доносилось ни единого звука, хотя Не-Трисс показалось, что она слышит медленное осторожное дыхание.

— Пен, я знаю, что ты меня слышишь! Нам надо поговорить. Можно мне войти?

Ответа нет. Не-Трисс потянулась к ручке двери и осторожно повернула ее. Но дверь не открылась. По-видимому, Пен приперла ее стулом или еще чем-нибудь. Не-Трисс представила, как младшая сестра забилась в угол комнаты и завороженно смотрит на беззвучно, угрожающе дергающуюся ручку. Она вздохнула и прижалась лбом к двери.

— Пожалуйста, впусти меня, Пен! Я знаю, что ты меня ненавидишь, но тебе нужна моя помощь, а мне твоя. Ты должна рассказать мне, что ты знаешь об Архитекторе: чем он занимается, как ты на него вышла, где он живет. Подумай о Трисс, ты же хочешь, чтобы она вернулась? Что, по-твоему, произойдет, если мы не станем сотрудничать?

Послышалось резкое сопение, как будто кто-то отчаянно сдерживал слезы.

— Уходи! — раздался резкий шепот. — У меня… у меня есть пистолет! Не вздумай ломать дверь, или… я тебя застрелю!

— У тебя нет пистолета. — Не-Трисс пробилась сквозь годы боли и уныния Трисс и сосредоточилась на воспоминании о том, как Пен одиноко стояла под дождем. — И я не собираюсь вламываться в твою комнату. Но я не могу говорить через дверь, рано или поздно кто-нибудь проснется!