Трилогия о Мирьям
(Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети) - Бээкман Эмэ Артуровна - Страница 90

«Война!»

Кристьян сжимает мои пальцы. Этого же не может быть, чтобы руки дрожали, я никогда не замечала ничего подобного, наверное, это лишь от напряжения мышц.

На автобусной остановке, перед рестораном, извивалась взбудораженная очередь — гвалт, гомон. Было неразумно дожидаться машины, не хватило бы терпения. Надо было куда-то бежать. Зачем? Куда? Назад, в город. Будто уже люди вставали там под ружье, и мы могли опоздать. Я сняла туфли, чтобы идти быстрей. Даже не чувствовала под ногами острой гранитной щебенки. Нас подгонял страх опоздать. Вот только от чего мы боялись отстать? Все равно все решения осуществились лишь через несколько десятков часов.

— Да мы особо и не задерживались, — кивает Кристьян.

Компания загорелых юношей и девчонок стояла, облокотившись на прибрежный парапет. И такие они были радостные, не подозревали, насколько приблизилась к их песне действительность.

— «Война уже идет! Война!» — прокричали мы им.

— «Война!» — крикнули мы, — подтверждает Кристьян.

Они испуганно смотрели на нас, вроде бы хотели остановить, но мы не замедляли хода. Когда я еще раз взглянула на них через плечо, они стояли, сбившись тесной кучей. Один из парней задрал голову, словно тут же должны были появиться бомбардировщики.

Возле памятника «Русалка» я надела туфли. Навстречу нам шла какая-то дама в шляпке, украшенной целым пуком фиалок, и с белой собачкой на поводке. «Война», — сказала я тихо, когда дама проходила мимо. Дама удалилась, неловко улыбаясь, словно вспоминала, знакомы ли мы, — ей, видимо, показалось, что я приветствовала ее.

— «Особые исторические расы нуждаются для проявления своей гениальности в особых условиях. Нигде, кроме как на войне, не появляются возможности наблюдать эти явления!» — громогласно вмешивается Кристьян в мой спокойный рассказ.

— Вместо того чтобы цитировать Гитлера, ты мог бы лучше рассказать о нем какой-нибудь анекдот, — ворчу я недовольно.

— Я непременно пойду добровольцем. Завтра же, — заявляет Кристьян.

— Уже завтра?

— Анна, говорят, что на твоем лице не было трагической мины, даже когда тебе зачитывали смертный приговор, — с упреком произносит Кристьян.

— Да-a, — соглашаюсь я кротко.

— Двух мнений тут быть не может, — бормочет он.

От завывания сирены чувствуется, как начинает дрожать пол, вибрируют стулья, и мы сами начинаем ерзать. Когда завывание сирены становится особенно пронзительным, мы встаем, руки мои все еще в ладонях Кристьяна. Кажется невозможным, чтобы оставшиеся совместные часы мы провели без ощущения обоюдного тепла.

— Страшная музыка! — стараюсь я перекричать продолжающееся завывание.

— Война еще вся впереди, Анна. Нужно закалять нервы.

Прижимаюсь лицом куда-то возле Кристьяновой шеи. Какая же я все-таки рядом с ним маленькая.

— Пойдем или останемся в комнате? — спрашивает Кристьян — тишина, наступившая после сирены, словно бы заставляет двигаться, торопиться, куда-то поспевать.

— Посмотрим с чердака, — предлагаю я.

— Ладно.

В коридоре нет ни души. Из-под крана течет и в трубах булькает вода. Чердачная дверь, которую в добрые Юулины времена старательно держали на замке, сейчас распахнута настежь. Взбираемся по крутой пыльной лестнице — впереди Кристьян, следом я. Идем по накатине, что выступает из пыльного настила, минуем засмоленное изножье трубы, подныриваем под обвислые бельевые веревки и пробираемся к окну. Порыв сквозняка прижимает волосы с затылка к лицу.

Над черными зазубринами крыш мерцает густо-синее небо. Улицы кажутся серыми канавами в засушье, с кустиками жухлой травы по обочинам. Единственные, кого мы видим, — две продавщицы в белых халатах — они стоят на крыльце, ведущем в подвал, и смотрят вверх. Чуть дальше понурилась лошадь, запряженная в пустую извозчичью телегу; доставая из торбы, повешенной на шею, сено, жует его. Ломовик привязан к покосившемуся телефонному столбу — случись что, испугается и попятится, провода, видимо, обязательно оборвутся.

Единственный звук, который доносится до меня, — дыхание Кристьяна.

В отдалении, ближе к морю, в безоблачном небе возникают белые дымки. Там, в выси, они кажутся комочками снега, — заброшенные в летнее небо, они тают, принимая неопределенную форму, пока не испаряются вовсе.

— Противовоздушная оборона, — бормочет Кристьян, словно желает преподать неопытному в военном деле человеку первые уроки.

— Зададут жару, отгонят! — кричу я пересохшим горлом.

Какая-то незнакомая дрожь, подобная азартному возбуждению, пробегает по спине.

Раздается треск и глухой удар: поднимая пыль, на чердачный настил шлепается дверной противовес — кто- то вошел в дом или вышел на улицу.

Теперь до слуха доносится гул.

Может, осы где-нибудь под крышей свили себе гнездо?

— Ну конечно, самолеты. Самолеты!

Кристьян высовывается из продолговатого слухового окошка наружу.

— Ты видишь? — Мне никак не удается выглянуть.

— Да. Очень высоко.

Смотрю поверх его плеча на гроздья дымков — как только они расплываются, над городом с треском появляются новые дымки.

Держусь за Кристьяново запястье.

Гул самолетов усиливается. Наползающие завывания давят на барабанные перепонки, сжимают голову, и единственное желание — это увидеть! Любой ценой уследить, куда они летят.

И вдруг откуда-то просачивается сознание, что с этой минуты, в любое мгновение, ночью и днем, людей подстерегает насильственная смерть.

Сейчас, через минуту или десять минут нас уже может не быть.

А у нас с Кристьяном все еще не договорено.

От нервного напряжения пересыхает во рту, губы спекаются.

Вижу, как на лице Кристьяна напряглись мускулы, которые морщат в складки его щеки. Он сдвигает потускневшие створки — так и сыплются пауки. Относительная тишина, возникшая после удаления самолетов, расслабляет.

Квадратная накатина ведет нас к засмоленной трубе, где мы приваливаемся на сундук, превращенный по правилам противовоздушной обороны в ящик для песка.

— В одном месте мы нашли запрятанное в диване оружие, — сурово говорит Кристьян. — На улице Роозикрантси взяли какого-то начальника кайтселийта[8]. Третьим оказался рантье, который неподалеку от Сууре-Яани сдавал в аренду два хутора. Мужик сперва никак не мог сообразить, что же ему взять с собой — то ли картины в тяжелых рамах, то ли фарфоровых пастушков или двух своих такс. После первого испуга все же пришел к разумной мысли — отыскал в передней овчинный полушубок, такой добротный, крестьянский.

— Кристьян, а что будет с Хельми? — робко спрашиваю я.

— Видишь ли, — говорит Кристьян, — мне кажется, что проведенное мероприятие можно сравнить с обработкой целины. Конечная цель там — тучные поля, и во имя этого мы выкорчевываем старые деревья, которые намертво уцепились корнями в землю, сосут ее соки и засоряют окружающее пространство. Что же касается Хельми, то… Антс-то ее действительно…

— Ленин говорил, что имеющийся человеческий материал необходимо перевоспитать.

— Но его никто и не собирается уничтожать! Высылка нежелательных элементов — это не бог знает какое страшное наказание, — горячится Кристьян. — Их переместят в новую среду, с тем чтобы они перевоспитались. И вообще, почему мы должны быть невесть какими гуманными по отношению к отдельным личностям, в то время как страдать из-за этого будет большинство? Мы же знаем, что в истории было достаточно революций, которые потерпели неудачу именно потому, что не хватило решимости устранить силы, мешавшие прогрессу; при первой же возможности эти силы поднимали голову и захватывали власть в свои руки. И вот теперь, когда мы собираемся человеку, сотни лет прозябавшему в темноте, дать знания, расширить его кругозор, превратить в действительно общественное существо, вырвать его из скорлупы безнадежности, именно сейчас, когда мы разрубили цепкие корни частной собственности, — почему мы обязаны миловать тех, кто всячески пытается помешать новому! Мы довольно хорошо преуспели в этом, и мы не смеем поддаваться каким бы то ни было сомнениям.