Трилогия о Мирьям
(Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети) - Бээкман Эмэ Артуровна - Страница 81

К наступлению сумерек девять саней дров уже свезены к дверям подвала. Бабы шумно выражают свое удовольствие.

— Вот уж не думала, — заявляет дворничиха, ставя дверь на крючок, — что одолеем хозяина.

— Только на этом и баста, уж больше ничего предлагать он не станет. На рождество торговал свининой, теперь утрись, — с премудрой житейской прозорливостью приговаривает Лиза.

Времени на долгие разговоры нет. Хельми распоряжается всем встать в цепочку, и вот уже березовые поленья начинают перекочевывать через коридор, мимо бельевого катка, в дровяники.

— Бравые бабы, ничего не скажешь, — бормочет Лиза и протягивает полено, — шурша белой ошкурившейся берестой, оно переходит из рук в руки и исчезает в глубине коридора.

— Хави тоже крепкий мужик, настоящий эстонский хозяин. — Хельми отдает должное также и противнику.

— Хозяева все одинаковые, эстонского ли он роду или немецкой породы, — тихо возражает Лиза.

— Помню, моим хозяином, когда я еще в девках служила, — меня охватывает желание поделиться с работающими бабами чем-то близким им, — был такой господин Роозе, из адвокатов, оттуда, из дома с колоннами, что на Вышгороде, напротив улочки Пикк Ялг… Так вот, этот господин, когда посылал меня на рынок, всегда наказывал: смотри, чтоб неси мне мясо овечий ребенок, чтоб не смей брать этот старый баран.

Бабы закатываются.

— Как, как? — не расслышал кто-то из тех, кто находился в глубине коридора.

— Чтоб неси мне мясо овечий ребенок! — повторяет Хельми.

— А то как-то, — продолжаю я, ободренная бабьим смехом, — проспала, и уже не было времени бежать на улицу Лай в булочную Штейнберга. А господину Роозе непременно надо было, чтобы утренний кофе пить с булочками Штейнберга. Заскочила я в лавчонку, там же, на Дворцовой площади, и купила. Господин, правда, съел, но потом кинулся выговаривать: дескать, Анна, из какой поганая лавка ты эта булка взял…

— Смотри-ка ты, какой тонкий вкус, — удивляется дворничиха. — Французская булка, она и есть французская.

И дворничиха, стоявшая рядом со мной, исчезает в своей комнатке; мне теперь приходится ступать шаг влево и снова назад — направо, чтобы передать полено. Однако дворничиха тут же возвращается, в руках у нее горящая свеча, которую она ставит на бельевой каток.

— Во, опять кто-то вывернул лампочку, — ворчит дворничиха.

На потолке колышутся тени. Будто волны скользят от двери к чреву подвала, пока стук полена о стенку дровяника не обрывает их.

— Нет, в старые времена, у хозяйки, никто бы не посмел вывернуть лампочку, — замечает Лиза.

— Страх нужен да кнут, — скорбным голосом соглашается артистка.

Тень снова скользит по потолку. Бабы окончательно устали, разговаривать никто уже не в состоянии.

— Давайте сложим дрова, а то явится ночью эта кикимора Хави и все перетаскает обратно на свой двор, — пытается отогнать усталость Хельми.

Когда дровяники, наполненные дорогим товаром, оказываются запертыми на замки и мы гурьбой поднимаемся по крыльцу в дом, Лиза говорит:

— Без Анны мы бы не справились.

Это было сказано в знак примирения после дневного разговора.

Березовые поленья распространяли запах, которым сопровождался обычно праздник троицы. В печке загудел огонь.

Пальцы тянутся, будто ищут край санного полога, чтобы откинуть его и подняться бы еще раз оздоровевшей с лона терпких лесных запахов.

Жил однажды Колька, и жил однажды Каспар. Один человек остался нерожденным. Случилось это столь давно, в такую старь, словно было все без меня.

Весеннее небо светит в окна. Даже стены, казалось бы, не в силах задержать этот лучистый пожар — комната полна воздуха и света.

Мирьям, гостья моя, сидит съежившаяся и нахмуренная и долбит пятками по ножкам стула.

— Ну, как дела? — спрашиваю я.

— В школе отметки ставят хорошие, комната теплая, есть дают, — вздыхает она.

— А что же тебя печалит? Или, может, влетает иногда?

Мирьям пожимает плечами, наклоняется и трясет головой, так что челка путается. Девчонка уже немного выросла из своей темной, неровной вязки кофты, поэтому и руки ее кажутся крупными, как у рабочего человека.

— Я думала, что красные запретят водку, — бурчит она.

— Значит, опять?

Мирьям уставилась в пол. Еще несколько раз бьет в сердцах пятками — стул сдвигается чуть назад. Девочка пугается и бросает свое занятие.

— Взбучек я бы и больше вытерпела, если бы только не водка, — нехотя объясняет Мирьям. — Когда я была еще ребенком, — добавляет она через мгновение, — думала, что во всем виноват президент.

— Дело в том, что водка может все-таки быть на свете, — пытаюсь я объяснить ей. — Как ты обойдешься без нее, скажем, на свадьбе?

— А если у кого слабый характер, — вздыхает замученный превратностями жизни маленький человек и кивает.

Тут ей вспоминается какой-то мотив. Выставив бантиком губы, Мирьям сразу же принимается насвистывать.

— А дядя Рууди вернулся! — вдруг выпаливает она, втягивает голову в плечи и пристально глядит на меня.

— Как вернулся?

— Навсегда.

— Навсегда? Не может быть!

— Я знаю, — твердо заявляет она.

— Когда?

— Вчера вечером.

— Он мог просто так прийти…

— Нет. Бабушка плакала.

За окном, по жестяному скату, шаркают два голубка, склонив головки, заглядывают в комнату.

Мирьям оживляется, слезает со стула и медленно приближается к птицам.

— А ты кормишь их?

— Да-аа, — отвечаю я рассеянно и начинаю убирать свою работу.

— Мы зимой вывешивали синичкам за окном кусочек сала на веревочке, — рассказывает Мирьям. — Кошка Нурка места себе не находила. Вскакивала на стол, упираясь передними лапами в стекло, живот длинный, тугой, и все зубами клацала!

— Да-да…

— Но у тебя ведь нет кошки. И смеху этого ты не увидишь. Когда Нурка родит, один котенок будет твой, я подарю.

Заметив, что я стою возле двери и в пальто, Мирьям спрашивает:

— Что, уходим?

Она на животе съезжает по перилам.

— Дом теперь в руках народа, нет у бабушки свободы запрещать! — поет она, приземлившись в коридоре нижнего этажа.

— Откуда у тебя эти мальчишечьи замашки, сама уже большая девочка! — упрекаю я.

— А чем мальчишки лучше, что они все могут? Я тоже хочу! — заявляет Мирьям. — Если бы дедушка жил, — грустно продолжает она, — у меня бы тогда, как у людей, и финка в кармане была бы.

— У тебя же столько кукол.

— Они, конечно, тоже сойдут, — соглашается Мирьям и семенит через двор.

— Надеюсь, ты сейчас не собираешься к дяде Рууди, — останавливаю я ее возле Юулиной двери — Мирьям уже готова нажать на ручку.

Она отступает назад, кивает и беззаботно говорит:

— Да, у меня есть как раз и другие дела.

Рууди сидит на плюшевой софе в большой комнате, на коленях у него лежит черная Библия с металлическими защелками, и перебирает фотографии, сделанные на похоронах, и листочки с псалмами. Словно нежданный гость, которому, чтобы он не скучал, сунули в руки какое-то занятие.

— Даже чуточки запаха не осталось, — говорит он, поднося к носу веточку туи. — Не правда ли, странно?

— Почему ты вернулся?

— Я помню кров родного дома, так часто сны о нем бередят память мне… — бормочет Рууди.

— Где твоя жена? — спрашиваю напрямик, озабоченно — ведь и я подбивала его на женитьбу.

— Ах, — Рууди звонко захлопывает Библию, — с какой стати копаться в вещах, которые давно потеряли свой запах и цвет?

Дотрагиваюсь ладонью до тепловатой печи, брожу по столовой и заглядываю на кухню, где Юули крошит овощи.

— Здравствуй. Может, ты скажешь, что с ним стряслось?

— Откуда мне знать, — устало отвечает Юули. — Душа в теле, и на душе, видать, радость не угасла, только кто его поймет. Ненароком тебе откроется?

Дольше стоять возле Юули желания нет.

Рууди спокойно разлегся на коротеньком диванчике, заложив руки за голову и свесив через край ноги. Его темный костюм порядком измят, брюки снизу забрызганы грязью.