Последние четверть часа
(Роман) - Стиль Андре - Страница 12

— Мальчишку Рамдана, — вдруг странным голосом говорит Саид, — отправляют на летние месяцы в профилакторий — так, что ли, это называется?

— Вот как? — отвечает Шарлемань. — У него что-нибудь серьезное?

— Еще бы не серьезно, — произносит Саид.

А директор школы, господин Ренар, рассказал вот что:

— Знаешь, Шарлемань, явился ко мне Рамдан в своей неизменной темно-коричневой вельветовой куртке. Когда я вышел из кабинета, я сразу узнал его по этой куртке, даже не взглянув в лицо. Он смирно сидел на скамейке в коридоре. (Этот темно-зеленый коридор, выложенный черными плитами, ничуть не изменился с тех пор, как Шарлемань пришел сюда перед выпускными экзаменами Робера, когда решался вопрос о его стипендии, с того самого дня, он еще забыл часы и боялся, что потерял их…) Словом, он ждал меня, не попросив доложить о себе, — не желал меня беспокоить. Я тотчас пригласил его в кабинет. В руках он вертел и мял свой берет…

Какой-то пустяковый инцидент произошел у нас с его сыном Мезианом, за что-то его наказали, я уж и сам теперь не помню. Отец прибежал взволнованный. Отцы у них очень суровы к детям, особенно к сыновьям. Дочери их меньше заботят. Но насчет мальчишек, будь уверен… К образованию сыновей они относятся всерьез!.. Понимаешь, для них это что-то новое… И сказать по правде, меня это радует, словно награда за мои труды. А нашим родителям все равно, учатся их пацаны или лоботрясничают.

Ну вот, он сел и молчит. Ждет, чтобы я заговорил, хотя он сам ко мне пришел. Это форма вежливости. Как ни странно, но они по-своему уважительны. Я что-то говорю, чтоб его успокоить.

И тогда он вдруг взрывается. Говорит очень быстро, машет руками, вскакивает, снова садится. В поведении сына он видит что-то постыдное для себя. А может быть, и для меня. Видит какую-то вину и хочет ее исправить. И вдруг… я говорю тебе, они суровы, но в то же время… словом, сам увидишь… Он сует руку во внутренний карман своей вельветовой куртки и вынимает оттуда бумажник.

— Вот смотри, мсье Ренар, они тут все у меня!

Уверяю тебя, я уже тридцать лет учительствую, но такое видел впервые… Он вытащил грамоты Мезиана, знаешь, грамоты, которые вешает на почетную доску. Подумай только, сам Рамдан читать не умеет, но постоянно носит их при себе…

Он как будто понял мои мысли и приложил руку к сердцу.

— Да, я ношу их тут!

Славный человек этот Ренар. И хотя в его голове застряло еще немало нелепых понятий, он все же очень неплохой человек… Теперь он рассказывает уже с чужих слов. Со слов мадемуазель Гужон, старой карги, типичной учительницы из школы для мальчиков, которая вечно ходит в черном, а зимой укутывается до самых бровей в черный шерстяной шарф, весь пропахший зелеными пилюлями от гриппа.

— Понимаешь, Шарлемань, если бы речь шла о заведомом озорнике, лоботрясе, я бы счел это серьезным проступком… А дело было вот в чем. Мадемуазель Гужон замещала меня два дня, пока я принимал экзамены. Она не знает этих ребят, не знает их жизни. Она явилась к ним, словно с луны свалившись. Посреди урока она обратилась к Мезиану и велела ему принести большую географическую карту из соседнего класса. Он холодно отказался. Или, вернее, просто не ответил, пожал плечами и не двинулся с места. Она ничего не поняла и хотела затеять целое дело. К счастью, она их побаивается, поэтому не стала наслаивать и решила дождаться моего возвращения. Но я-то ведь понимаю. Ее тон был слишком повелительным… Ей не понять, что он старший сын в семье и что для него подчиниться женщине…

Директор школы любит похвастаться тем, как хорошо он понимает обстановку. Но тут он прав: эти люди и в самом деле приглядываются, прислушиваются и размышляют и даже иногда задают вопросы.

А вот еще история, которую Ренар знает уже из третьих рук. Мать одного школьника рассказала ее мадемуазель Гужон, а та передала Ренару. Жизнь вообще сложная штука, а когда хочешь докопаться до сути, обнаруживаешь, что она глубже и многообразнее, чем кажется.

Так вот и получается, что даже такой сухарь, как мадемуазель Гужон, у которой первое столкновение с ними не вызвало ничего, кроме возмущения, теперь полна любопытства и желания их понять…

— Стоит представить себе, — добавляет Ренар, — кем станут эти мальчишки лет через десять и даже через пять…

Так вот эта женщина каждый день наблюдала, как мимо ее дома из Семейного поселка проходят брат и сестра. Девочке было лет одиннадцать, а мальчик выглядел на год младше. Девочка всегда шла впереди и несла два ранца, а мальчик шел налегке, играя на ходу.

Однажды женщина не стерпела и окликнула мальчика:

— И не стыдно тебе, что сестра таскает твою сумку? Такой большой парень!

Дети ничего не ответили и после минутного замешательства пошли своим путем. Девочка по-прежнему несла обе сумки, а мальчик плелся за ней с пустыми руками.

Женщина смотрела им вслед. Она увидела, как Мезиан сказал что-то мальчику, и тот взял у сестры ранец и понес его сам. Он явно не понимал, зачем это нужно, но все же понес его.

Понимаешь, надо представить себе, что происходит в голове такого парня — я имею в виду Мезиана… Ведь он и раньше видел, как девочка несет оба ранца, и не обращал на это внимания. Но вот он заметил неодобрительный взгляд. Потом кто-то из французов сделал замечание, и мальчик задумывается о том, как следует себя вести. Он уже ощущает какую-то ответственность за других, ты согласен? Ведь такого мальчика, как Мезиан, сами условия вынуждают развиваться быстрее, чем наши дети. Он один в семье грамотный, он сам расписывается в своем дневнике, сам пишет от имени отца записку учителю, когда не может прийти в школу… Ведь у них отец в доме хозяин в гораздо большей степени, чем в наших семьях, и все же мало-помалу это меняется, видишь? Ну, а кроме того, когда отец работает, парень подолгу остается один то днем, то ночью. Иногда утром они с отцом подходят к школе за час до начала занятий, потому что отцу надо быть на заводе в шесть утра. И поскольку зимой нельзя держать ребят на улице, школа открыта спозаранку, точно церковь… Да и все остальное влияет на них — аресты, ночные и дневные обыски. Рамдан, вероятно, в стороне от всего этого, он просто добродушный отец семейства, и тем не менее и его дети все знают и боятся так же, как взрослые… Им приходится все переживать вместе со взрослыми. Пожалуй, за всю мою жизнь у меня не было лучшего ученика, чем Мезиан, понимаешь? И когда я пытаюсь представить себе, каким он будет через два-три года, я вижу в этом мальчике будущего вожака…

…Шарлемань вспоминает, что при этих словах он поморщился. Лучший ученик… Выходит, лучше, чем был его сын Робер.

— Это очень хорошо, — говорит Саид, — потому что там он хоть подкормится! Такой способный мальчишка!

В эту минуту Шарлемань разглядел то, за что он, входя, зацепился фуражкой, и понял, почему он должен был нагнуть голову, словно задел паутину. Он услышал слабый вибрирующий звук и увидел натянутую наискось под сводчатым потолком свернутую спиралью антенну. Он скользнул взглядом от антенны по проводу, который спускался с потолка по стене к новенькому приемнику на этажерке. Рядом с ним отвертка, кусок тонкой медной спирали… Куда ни глянь, всюду провода: один идет от антенны, другой от приемника к патрону-жулику; с потолка свисает еще один патрон, прикрытый эмалированным абажуром. Патрон пуст, лампы в нем нет, как странно… Еще один провод идет вдоль потолка, кое-где замотанный старой изоляционной лентой, и уходит в дыру под крышей…

— У вас ведь нет электричества? — спрашивает Шарлемань.

— Нет, — усмехается Саид, — но мы как-нибудь устроимся через предместье.

Шарлемань прикусывает язык. Известно ли им, что это запрещено?.. Но ведь им так много запрещено… Ему не хочется быть заодно с теми, кто запрещает… И Шарлемань миролюбиво смеется вместе с Саидом.

— Знаешь, в Холостяцком тоже один счетчик на все бараки. Как-то они устраиваются.