Последнее пристанище (СИ) - Соот' - Страница 24

Именно тогда что-то изменилось в Рауле. Он уже не просто желал Кадана. Он знал своего протеже — и хотел, чтобы в его руках было не только покорное тело Локхарта, но и сердце его открылось для него. Кадан сумел приворожить его — голосом ли, взглядом или повадкой — не все ли равно?

Рафаэль не помнил, чем закончилась история этих двоих. Только нож в руках хрупкого рыжеволосого юноши, взметнувшийся над ним, чтобы вонзиться в грудь, и его собственная кровь на белых шелковых простынях.

"Кадан никогда не будет моим, — понял он вдруг. — Чтобы ни произошло. Силой ли, лаской ли, словом или делом… Я никогда его не получу".

Рафаэлю стало вдруг спокойно. Он примирился с тем, что знал всю свою жизнь. И только злость на грани сознания продолжала клокотать в нем — злость на брата, друга, кузена за то, что тот всегда получал и всегда будет получать то, что никогда не достанется ему самому.

Рафаэль твердо намеревался это изменить.

Луи — не тот Луи, заморыш и приемный сын, денно и нощно скакавший по лесам, а нынешний Луи, повидавший в своей жизни настоящий огонь и настоящую кровь, неизменно вызывал восхищение у Рафаэля. С тех самых пор, как тот приехал в Вену, Рафаэль силился понравиться ему — и никак не мог. Луи всегда оставался наедине с собой, даже когда они проводили время вдвоем, всегда был высоко и далеко.

В отчаянии привлечь внимание к себе, Рафаэль доверил ему самое драгоценное, что имел — тайну, которой не знал никто, даже отец. Он с самого начала боялся, что Луи похитит ее — и теперь понимал, что так и произошло. В тот вечер, когда он показал Луи Кадана, Рафаэль потерял обоих навсегда. Он не был нужен ни тому, за кого отдал бы все, ни тому, на кого хотел быть похожим больше всего.

Снова Луи получил все то, о чем Рафаэль мог только мечтать.

Самым простым решением было, конечно, вызвать Луи на дуэль. Рафаэлю нечего было терять, и, еще назначая встречу, он понимал, что погибнет от его руки — наверняка переживший революцию Луи стрелял намного лучше его.

Но теперь Рафаэль понял очень хорошо, что не добьется таким образом ничего. Не даром боги показали ему эту череду неудач. Он должен был сделать выводы из них.

"Нет, — понял Рафаэль. — Я не буду драться с ним. Я просто отниму у него то, чем он больше всего дорожит — как он поступил со мной". С этого мгновения было уже не важно, кто выйдет победителем, а кто проиграет дуэль. У нее мог быть только один конец: Кадан должен был возненавидеть Луи так же, как ненавидел все свои жизни его самого.

Мысли эти немного успокоили Рафаэля, и он стал расставлять сети. Распорядился достать ему пистолеты и заказал бильярдный стол. Продумал слова и аргументы, которых хватило бы занять полчаса между приходом Луи и приходом Кадана.

И вот, партия была сыграна.

Рафаэль стоял у пустого стола и бессильно смотрел в пустоту перед собой, понимая, что все равно проиграл. Пусть Луи и признал его победу, но в сердце самого Рафаэля теперь была одна только пустота. Он снова подумал о том, чтобы утопиться, и, бросив на стол несколько монет для обслуги, медленно побрел в направлении особняка Лихтенштайн.

Софи сидела у фонтана и смотрела перед собой. Она давно уже поняла, что комната Рафаэля была пуста, когда она запирала ее на замок.

Теперь она не ожидала увидеть живым никого из двоих молодых людей, живших в доме рядом с ней.

Когда легкий шорох гравия нарушил тишину парка, и кто-то опустился на скамью около нее, Софи не обернулась — ей было все равно.

— Ты убил его? — спросила она.

— Нет, — прозвучал усталый голос Рафаэля около ее уха, и Софи вздрогнула, — кажется, он убил меня.

Снова воцарилась тишина. Мужчина, сидевший по правую руку, казался Софи чужим с тех самых пор, как она согласилась заключить этот брак.

— Я уеду сегодня, — сказала она, — вещи уже собраны. Я хочу жить — в отличие от вас.

— Куда? — спросил Рафаэль.

— Не знаю. Сначала в Баварию. А потом в Италию, может быть. Никогда не видела Милан.

Какое-то время звенящее молчание царило над садом.

— Не надо, — попросил Рафаэль, — я останусь совсем один.

Софи покосилась на него.

— Я слишком долго ждала, Рафаэль. Выгорело все, чего я могла желать, — она встала и шагнула к дому, но Рафаэль поймал ее ладонь и попытался поцеловать.

— Я хочу, чтобы ты осталась со мной, — сказал он.

Сигрун презрительно посмотрела на него.

— Потому что больше никого не нашел?

Рафаэль молчал.

— Потому что так и не смог заполучить его… — горько поправила себя она. — Нет, Рафаэль. Я уеду. Если ты хочешь меня остановить — сделай для этого что-нибудь.

Шурша юбками, она двинулась к особняку.

ГЛАВА 17

Дождь накрапывал по металлическим крышам пригородных кварталов Вены, дождь застилал контуры гор, накрывая их серой дымкой.

Сигрун, сидевшая в экипаже, мчавшемся по дороге на север, смотрела перед собой, и только длинные пальцы комкали шелковый платок.

Сигрун не лгала. Она не знала, куда направится теперь.

Италия казалась смутной тенью — единственным окошком в мире, исхоженном вдоль и поперек, в который она еще не успела заглянуть.

Сигрун видела старые и новые города, крепости и деревни, и за те годы, что подарила ей судьба, поняла лишь одно — меняется цвет камней и высота колонн, но люди, живущие среди них, не меняются никогда.

Ничего не осталось в ее сердце, кроме усталости и пустоты. Из всех пятерых она больше всех хотела и ждала, когда наступит неизбежный финал — и боялась его, потому что знала, что он сулит лишь новый поворот колеса.

Сигрун провела в браке с Рафаэлем Лихтенштайном более шести лет — и все шесть лет видела, что он смотрит мимо нее. Все шесть лет не знала, как пробить глухую стену, что выросла между ними, возможно, давным-давно. Она не знала когда.

Сигрун помнила дни, когда молодой сын конунга впервые ступил в ее избу. Он улыбался, и улыбка его осветила бревенчатые стены, лишенные гобеленов, как солнечный луч.

Рун приходил к ней, едва дневное светило начинало скатываться за горизонт, приходил по поводу и без, а иногда приносил пучки цветущей травы и спрашивал, пригодится ли ей из них что-нибудь.

Сигрун всегда отвечала: "да". Он приносил, конечно, одну ерунду — то, что она могла бы собрать и сама, но Сигрун нравилось думать, что он срывает эту траву для нее.

Фигура Руна казалась ей незыблемой, как скала. Волосы и борода его были мягкими, как шелк. И она свободно отдавалась в плен его рукам, не думая о том, что будет потом — до поры, когда не настал срок.

Мужчины ходили к ее дому едва ли не каждый день — Сигрун помнила, что в те дни еще была хороша, и взгляд ее пленял многих суровых воинов и осевших бондов. Сигрун не смотрела ни на кого. Глубоко в сердце ее засел Рун — хотя и видела она, что он не так уж хорош тем яснее, чем дольше знала его.

Рун был жесток. Кровь проливал как мед. И хотя ее никогда не коснулся рукой так, чтоб причинить боль, но и с нею часто бывал суров.

Эта суровость притягивала ее сильней, чем приманила бы любая ласка. Она видела в Руне воина, способного принести добычу и защитить дом. И каждый раз с нетерпением ждала его возвращения из похода, зная, что он потянет немного для виду — да и снова придет в ее дом.

Так было, пока не появился Он. Проклятый галл, чужеземный чаровник, который отнял покой и сон сразу у двоих — а заодно и у Сигрун, потому что она видела, как всю зиму смотрел Рун туда, за горизонт, куда увез свой трофей Льеф.

Рун приходил, но был уже как бы не с ней, и все чаще казалось Сигрун, что то ли руки его сжимают вовсе не ее, то ли принадлежат они не любимому Руну, а подменившему его мертвецу.

Сигрун не говорила в глаза — да и другим не рассказывала о том, что чудилось ей. У нее хватало своих способов решать подобные дела.