Последнее пристанище (СИ) - Соот' - Страница 2

В противоположность ромеям, построившим первые поселения на этой земле, которые перед окончанием пиршества пускали по кругу изображения трупов и скелеты на шарнирах, дабы пробудить в пировавших радость жизни и наслаждение удовольствиями земного мира, обитатели нынешней Вены не испытывали необходимости в излишнем упоминании о конечности жизненного пути: каждый из них и без того ощущал вкус жизни всеми фибрами души. Такое упоминание о неизбежной судьбе, какая однажды постигнет каждого из людей, могло лишь омрачить то чистое, безгрешное и почти детское восхищение, которое венец ощущал от осознания своего присутствия на этом свете и от мирских удовольствий, которыми его каждый момент одаривала жизнь. Нрав его противился немецкой меланхолии, высказывающей сомнение в радостях земных — и тем более в ценности и значении самой жизни. Венская меланхолия — меланхолия Моцарта или Шницлера, была мимолетна и легка. Она скорее походила на тень от тучи, нежели на саму грозу. Никогда не угнетала, оставляя обитателей города чуждыми унынию, а тем более в отчаяние.

Венские аристократы, жившие в пышных дворцах, выезжали в город в великолепных экипажах, которыми с начала той эпохи славилась и впоследствии будет славиться Вена. Впереди экипажей шли гайдуки в венгерках, бежали одетые по-турецки, в чалмах с султанами и в сапогах с загнутыми вверх носками курьеры с посланиями господ в золотой шкатулке на длинной палке, пользуясь которой, они прокладывали путь сквозь толпу. Днем и ночью город казался праздничной ярмаркой: богатые дворцы вдруг беззастенчиво появлялись из скопления жилищ простых горожан, а то и вообще бедных домишек, а сами титулованные особы, так гордившиеся своей родословной из глубины веков и властью, не чурались общения с простолюдинами, когда множество жизненных обстоятельств заставляло их собираться вместе.

Здесь, в благополучной и светлой Вене, наполненной звуками музыки и ароматами свежей выпечки, потихоньку стирались из памяти Луи воспоминания об узких, поросших травой улочках Парижа, перегороженных баррикадами и опасных для жизни даже при свете дня.

Об отчаянных балах "висельников" и о гильотинах, еще недавно стоявших на площадях.

Здесь, в просторном доме его дяди Лихтенштайна, казалось, сам воздух согревал уютом и теплом.

Утро молодого графа начиналось с завтрака, состоявшего из кофе, молока, хлеба, сливочного масла и джема.

Затем, прогулявшись немного по городу — в одиночестве, вдвоем с кузеном или его сестрой — к десяти он возвращался домой на второй завтрак, который называли здесь "завтраком с вилкой" в отличие от первого, съедавшегося едва обитатели дома открывали глаза.

После недолгого отдыха в своих покоях или в саду в час дня начиналось время "настоящей еды", к которому два утренних приема пищи считались всего лишь прелюдией. Далее долгий день прерывался легкой закуской, иногда состоявшей всего лишь из чашки кофе, но чаще кофе дополнялся сэндвичами или большим куском торта. Впрочем, тот, кто принимал этот легкий перекус в кафе, мог услышать из-за соседних столиков выкрики: "Гарсон, подай гуляш. Я голоден как волк".

После недолгого перерыва, когда хозяева принимали визиты, а Софи сама навещала друзей семьи, наступало время ужина — намного более разнообразного, чем завтрак и обед. А затем они с Рафаэлем, как правило, отправлялись в кафе — выпить кофе или шнапса и отведать местных пирожных. Рафаэль не любил проводить время с женой.

Иногда, впрочем, кузен отлучался куда-то вместе с отцом — и тогда Луи оставался в одиночестве смотреть, как поблескивают воды Дуная невдалеке, и размышлять о том прекрасном королевстве, где он вырос и которое теперь потерял навсегда. Имение его, как слышал Луи, ушло с молотка. Дворец был разрушен, а старинную мебель, видавшую еще Людовика 14, и драгоценные отцовские картины распродали по частям.

Вена была прекрасна, но дом Луи остался далеко, за гранью времени, которую ему не дано было пересечь.

И как бы ни был очарователен этот город, как бы ни была добродушна и внимательна к нему родня, Луи не мог отделаться от чувства, что и от них его отделяет стена. Как будто бы Эрик, Рафаэль и его жена все вместе владели какой-то тайной, общей для них троих, которую не собирались раскрывать ему.

ГЛАВА 2

Небывалое великолепие фасада, пробуждающее немой восторг у прохожих, не зарождало даже и тени мысли о том, какая тоска, какое безденежье, какое беспокойство ширились за красивыми стенами среди обитателей этих домов, все силы которых уходили на создание впечатления о достатке и благополучии, зачастую недостижимых для семьи. За стремление жить, не думая о расходах, класть к алтарю внешнего благополучия намного больше, чем позволяли финансы, происходившее здесь не столько из пустого бахвальства, сколько из наивной порою гордости, желания показать себя во всем блеске и хотя бы издали причаститься к блеску придворной жизни императора и князей — за все это можно было бы начать недолюбливать жителей Вены, если бы они не показывали в презрении к бедности столько решимости, оживления и элегантности.

Простые люди непреклонно соблюдали простое правило — признавать все, что делали аристократы, "благородным". Благородно — по мнению венцев — было все, что соответствовало критерию низших классов о величии, изяществе, роскоши, этикете, следованию капризам моды.

Любому было достаточно быть обладателем благообразной физиономии — и ему тут же присваивали здесь титул "ваша светлость" или князя, даже если о князьях он только слышал в разговорах. Приставка "фон" добавлялась к его фамилии, абсолютно игнорируя геральдику, — будь он пивоваром, разносчиком зелени, кельнером в кафе или цирюльником. Если еще несколько десятилетий назад, в последние годы 18 столетия, у дворянина, оставшегося без средств, даже мыслей не возникало представлять себя человеком с достатком, если только какая-либо афера не призывала его к такому шагу, то теперь бахвальство деньгами оказалось почти что главным мерилом благородства.

Всячески подчеркивать принадлежность к высшему классу, создавать иллюзию процветания и одновременно искусно изворачиваться при оплате самых неотложных долгов — вот требования, которые были вынуждены выполнять многие благородные семьи Вены.

Впрочем, в отличие от многих представителей его сословия, граф Лихтенштайн был человеком энергичным и во всем старался держаться гребня волны. В то время, как у его ближайших друзей не оставалось и копейки для встречи с кредиторами, он построил фабрику, где производились бархат и тафта на новомодных станках, а затем продавал на юг. Для себя же содержал виноградники в собственном поместье в Шенбрунне, где в подвалах он выдерживал шестнадцать видов вина, и теперь сам свободно раздавал ссуды, покупая тем самым не только всеобщую любовь, но и преданность в делах.

Из прислуги у них были кухарка, кухонная девушка, управляющий, лакей, который нес молитвенник, когда благородная госпожа посещала церковь, и учитель музыки. В загородном поместье они летом отмечали праздники и давали изысканные балы под открытым небом.

Молодая Софи не была приспособлена ни к какой домашней работе, но никто и не требовал от нее заниматься "плебейским ремеслом". С тех самых пор, как граф Лихтенштайн принял ее в семью, он испытывал к ней какой-то странный, до конца непонятный Луи пиетет. Иногда ему казалось, что дядя заботится о снохе даже больше, чем собственный муж. В любом разногласии Лихтенштайн-старший оказывался на ее стороне. В любом споре старался ее поддержать. А споров этих, как вскоре понял Луи, случалось в молодой чете великое множество.

В благородной городской среде не любили табак и тех, кто его курил. Но почти каждый вечер Луи видел Рафаэля во дворе с сигарой в руке. Он стоял в одиночестве и смотрел, как блестят в лунном свете голубые воды Дуная.

Поначалу Луи сторонился его и не желал подходить. У него хватало собственных проблем, чтобы брать на себя еще и чужие. Однако постепенно, после нескольких месяцев пребывания Луи в Вене, они сошлись.