Соmеdiе dе Frаnсе (СИ) - "Нэйса Соот' - Страница 1

Нэйса Соот'Хэссе

Костры Асгарда

Том 3. Соmеdiе dе Frаnсе

ГЛАВА 1. Малая сцена

В театре Монтен Блан ставили "Похищение Европы". Тому не было никаких особых причин — кроме, разве что, появления новой любовницы у короля. И поскольку госпожа де Монтеспан интересовала всех куда больше, чем судьба Европы, гонимой Зевсом, то и костюмы актеров куда более походили на платья, которые носили в Версале в этом году — разве что золото заменяла медь, а шелка — грубая бумазея. Последнее обстоятельство заметно снижало лоск, но других костюмов труппе Монтен Блан не удавалось достать уже давно.

Сборы были низкими, сколько Кадан помнил себя. Театр посещала публика не слишком благопристойная, и ругань и свист доносились из зала куда чаще, чем аплодисменты и крики на бис.

Кадан, который играл в театре с одиннадцати лет, давно привык. Конечно, как и любой здесь, он мечтал о настоящих платьях из парчи, но Кадан умел наслаждаться тем, что имел.

Сын шотландского стрелка, который, потеряв руку в бою за короля, потерял жалование и уже не сумел справиться с собой — спился до смерти, и Жаклен, никому не известной актрисы, которая умерла в нищете, когда Кадан был еще очень мал, он давно понял, что жизнь — это колесо. И никогда не знаешь, какой стороной оно повернется к тебе.

После смерти отца у матери его были любовники, дарившие ей фаворы* и шелка. Ее пригашали играть даже в Версаль.

А потом она заболела оспой — и ее изуродованное лицо потеряло спрос.

Пока Кадан был ребенком, он по большей части только путался у других актеров под ногами, но уже через некоторое время один из старших актеров Бертен заметил, что мальчик куда больше похож на мать, чем на отца. Лицо его, пока еще детское, удалось небесам таким хорошеньким, что можно было в витрине выставлять — и брать деньги за одно только то, что люди смотрят на него.

Кадана стали ставить на входе в театр. Волосы его украшали лентами, а иногда и надевали на него платье Мальвины — единственный костюм, подходивший ему по размеру. Кадан выкрикивал похвалы театру и рассыпал в воздухе конфетти, привлекая к себе внимание прохожих и бездельников, ошивавшихся кругом.

Не сказать, чтобы театр обогатился благодаря ему, но все же зазывала имел спрос. В женском костюме или в мужском, маленький шотландец вызывал желание потрепать его за щечку, а там уже и до входа в театр было недалеко.

Вскоре Бертен придумал новый прием. Кадан обрел сестру-близняшку Кенину, которая выходила просить конфет для больного брата, а иногда — наоборот. И только побывав в театре, можно было увидеть очаровательное, больное таинственной болезнью дитя.

В одиннадцать лет он получил свою первую роль — Жоржетта, игравшая горничных и камеристок, слегла, и готовить для хозяйки любовное зелье выпустили его. Кадан был разодет в кружева, волосы его, тогда еще не очень длинные, уложили на затылке в корзиночку, и зрители, не знавшие, кто вышел на замену, в один голос утверждали, что новая актриска из театра Монтен Блан страсть как хороша.

Так и пошло.

В четырнадцать лет Кадану стало уже довольно тесно в плену назначенного для него амплуа. Мальчик повзрослел и хотя не то чтобы возмужал, но все острее чувствовал, что Кенина из него получается не до конца.

Черты лица его оставались тонкими, а волосы стали еще длинней, но в то время, когда у девочек его возраста уже начинала расти грудь, у него по утрам начал подниматься член. Осознание своей сущности какое-то время терзало его, но в конечном итоге прошло довольно легко: Кадан с младых ногтей видел, как превращается одно в другое все кругом. Как грубый, любивший выпить сидра Жослен дю Мов, выходя на сцену, превращался в благородного красавца, а пускавшая к себе по ночам по очереди трех любовников Матильда обращается прекрасной девой. Реже случалось наоборот. У каждого в театре была одна-единственная, навечно закрепленная за ним роль. Кенина стала таковой для него.

Надевая кружевные юбки, Кадан переставал быть собой. То, что было бы стыдным для него в обычной жизни, Кенине давалось легко.

И так же, как Кенина и Кадан переплетались в его голове, вера в сказку, присущая всем людям искусства, и понимание того, что все в жизни имеет свою цену, соединялись внутри него в одно. Кадан существовал на грани мира древних богов и мира шлюх и пропойц. Просыпаясь в рваных штанах и надевая худые башмаки, он вечером сменял их на кружева и медь, которую выдавал за золото. И вместе с ним самим менялся мир вокруг него.

В шестнадцать Кадан все еще оставался изящнее многих девушек, гибок, как лоза, и красив лицом, так что у Бертрана все более появлялись мысли, что нашлись бы люди, которые куда больше заплатили за него.

Сам Кадан прекрасно понимал, насколько хорош, но другой жизни представить не мог. Он привык к театру как к семье, которой никогда не было у него.

В том же году Каданом впервые заинтересовался мужчина. Это был трактирщик Жозе Берноф, и он толком не понял, что прячется под пышными юбками Кенины.

Берноф ухаживал за Каданом несколько недель, пока не нащупал содержимое панталон. Последнее полностью отвратило его от недолгого увлечения, и он был таков.

С того дня и до тех пор, пока Кадану не исполнилось восемнадцать лет, им увлекались не раз. Были те, кого интересовала Кенина, но были и те, кто был вполне не прочь нащупать под кринолином худые мальчишеские ягодицы.

Кадан, впрочем, не спешил отвечать. Уроки матери и закулисная жизнь научили его, что никто не станет подкармливать корову, если молоко она дает бесплатно.

Он принимал подарки, которые, впрочем, редко были так уж велики, скромно благодарил, но ни с кем не заходил слишком далеко.

Рано или поздно упорство ухажера иссякало, а если он смел настаивать, небольшая театральная постановка с Жосленом Великолепным в роли ревнивого любовника быстро остужала его пыл.

Так было до тех пор, пока одним июльским вечером труппа не приняла решение ставить "Похищение Европы".

Роль Кадана была невелика — но вопреки обыкновению играл он не служанку, а Амура, пронзившего сердце смертной божественной стрелой.

В последнее время случалось, что Кадану доверяли играть пажей. Случалось нечасто, потому что импресарио считал, что театру куда выгоднее иметь в труппе хорошенькую миловидную актриску, которая привлекала бы мужчин, чем хорошенького мальчика — который мало кого мог бы привлечь.

Кадан относился к вопросу философски, хотя желание снять вечную маску все сильнее терзало его. Он понимал, что в его положении — безродного сироты — нужно довольствоваться тем, что есть.

Зал, как обычно, наполняли шум, кашель и смех.

Кадану следовало появиться на сцене три раза, чтобы пустить три стрелы. Он продекламировал свою реплику и сделал выстрел, когда взгляд его замер на фигуре незнакомца в полумаске, стоявшего у самого выхода в толпе.

Для здешней публики незнакомец был слишком хорошо одет. Шляпа с пером бросала тень на его лицо, но в полумраке, окружившем его, Кадан отчетливо видел глаза: голубые, как два осколка хрусталя.

Кадан вздрогнул и забыл слова, когда встретил этот взгляд, устремленный на себя. Такого не бывало с ним еще никогда.

Он пустил стрелу и промахнулся, вызвав в зале нездоровый хохоток.

А незнакомец все смотрел и смотрел, и Кадану казалось, что тот не видит костюма и грима. Взгляд его был устремлен внутрь него, пронзал лучше, чем любая стрела.

Кадану стало тяжело дышать.

Так и не договорив слова, он стал отступать назад. Но даже когда темнота окружила его, стихли покашливания и смешки, ему все еще казалось, что этот взгляд удерживает его в тисках.

Сердце билось как бешеное, кровь стучала в висках.

Ощущение неизбежности накрыло его с головой. Он почувствовал, что обречен — но пока еще не мог понять на что.