Машина ужаса
(Фантастические произведения) - Орловский Владимир - Страница 34

— А как же иначе?

— Мне казалось, что это общее место, о котором и говорить не стоит. Конечно, мы выбираем его бессознательно, нутром, так сказать, в силу наследственности, темперамента, условий воспитания, среды и прочего, и прочего, а логику уж после притягиваем за волосы в оправдание нашего выбора.

— Ну, это далеко не так очевидно, как вам кажется, дорогой мой.

— Непременно так. Иначе вы сами себе противоречите. Ведь по вашей же идее наша психическая жизнь в значительной мере определяется излучениями, поглощаемыми мозгом из окружающей среды, а выбор тех или иных колебаний, а значит и идей, зависит не от нашей доброй воли, — а от каких-то факторов нервной системы, определяющих те колебания, на которые мы отзываемся — то-есть именно от нашего нутра.

Морев засмеялся своим сухим деревянным смехом.

— Удивительное создание — русский человек. Он, кажется, кладя голову на плаху, способен заниматься диспутами об отвлеченных материях и разводить философскую кислятину… Даже и скептики…

— Апостолы действия тоже не отказывают себе в этом удовольствии, — отпарировал я.

Сергей Павлович взглянул на часы.

— Без четверти пять. Пора садиться. Остановка будет в Мобиле. Там уже будут известны новости, и мы увидим, что делать дальше. Итак, все-таки вы с нами?

— Все-таки.

Он сделал рукой неопределенный жест и направился к своей машине. Мы все заняли свои места, и ровно в пять часов утра воскресенья, под красноватыми лучами медленно подымающегося солнца, машины одна за другой с глухим шумом вытянулись в колеблющуюся линию навстречу пламенеющему диску.

Поход, если можно так назвать, начался.

Перелет был нелегким. Заключенные в свои уродливые одеяния, отрезанные ими ото всего живого, мы на целый день были предоставлены своим мыслям. Я обо многом передумал за эти томительные часы, глядя сквозь зеленоватые стекла шлема на расстилавшиеся под нами и непрестанно сменявшиеся, хотя и похожие друг на друга картины. Иногда мы зарывались в мягкие волны облаков, и тогда нас охватывала пронизывающая-сырость тумана, и в этой непроглядной мгле слышался только однообразный, ритмичный стук машин и гудение винтов.

Я думал о том, насколько человечество ушло бы вперед, если бы не тратило столько изобретательности, энергии, крови и материальных средств на истребление себе подобных.

Но невольно мысль переносилась вперед, к востоку, туда, куда неизменно тянулась линия наших машин и где ждала нас скрытая сейчас во мраке развязка драмы.

В Мобиле мы опустились поздно вечером, часов около одиннадцати, усталые от неподвижного сидения, от заключения в наших костюмах, от тягостного ожидания и собственных мыслей.

Здесь мы узнали новости. Они были такого рода, как и можно было ожидать, но пока без всяких подробностей. Вчера около часу дня все население Нью-Йорка было охвачено чувством дикого страха, под влиянием которого началось форменное бегство из огромного города, принявшее в этих условиях характер катастрофы.

Сообщалось о трех железнодорожных крушениях в нескольких километрах от города, с громадным количеством жертв, и о гибели двух больших пароходов, столкнувшихся в общей панике на рейде. Вообще, видимо, происходило что-то такое, о чем, кажется, боялись сообщить точно, но что носило характер стихийного бедствия.

Это видно было из того, что вчера к вечеру президент республики собрал спешно обе палаты конгресса, не решаясь воспользоваться предоставленными ему полномочиями.

Из глухих намеков можно было понять, что на этом заседании будет поставлен вопрос о капитуляции.

Борьба представлялась безнадежной, да к тому же правительство было поставлено между двух огней: с одной стороны— неуязвимый враг на Памлико-Саунде, а с другой — те грозные массы, которые наводнили улицы и площади больших городов, где отчаяние сообщило толпам силу и решимость, а крушение власти в общей панике дало простор нараставшей волне гнева и ненависти. Продолжение борьбы означало рост этого второго противника, оказавшегося для Wail-Streeta и иже с ними, страшнее первого. В этом выборе, видимо, в Вашингтоне окончательно склонялись к капитуляции перед Эликоттом.

Там была надежда сговориться, хотя бы ценой подчинения и позора, и ополчиться, пока не поздно, на общего врага, вдруг поднявшего голову.

А сила этого врага росла с каждым днем, и неясное глухое брожение вылилось уже в ряд выступлений народных масс, ставивших себе определенную цель — свержение ненавистного правительства банкиров и торгашей. И в Сан-Франциско это кончилось тем, что город был захвачен восставшими, к которым после короткого и нерешительного боя примкнула поставленная на военное положение территориальная дивизия.

Из газет, очень сдержанно говоривших об этих событиях, было видно, что весь запад охвачен огнем, и что оттуда идет нечто более страшное, чем машины Эликотта.

Сергей Павлович презрительно пожал плечами, прочтя о назначенном президентом собрании палат конгресса.

— Пусть совещаются. Но я не дам ни полушки за их головы, если они решатся на сдачу. Капитуляция правительства не есть еще капитуляция народа.

— Но что же вы тогда будете делать? — опросил я. — Очевидно, Пэджет получит соответствующие распоряжения, и мы окажемся без людей, без оружия, — просто с голыми руками.

— Слишком поздно, — возразил Морев: — Пэджет — это стрела, спущенная с тетивы, и она летит по назначению уже помимо собственной воли.

Дальнейший план был изменен. Грузовые машины были немедленно направлены по прежнему маршруту на Джеконсвилль в сопровождении одного легкого аппарата. А два аэроплана, на которых были мы с Юрием, Морев с его ассистентами и помощник Пэджета майор Самюэль, с первыми лучами солнца поднялись, взяв курс на северо-восток.

Глава XX

Нью-Йорк в ужасе

Морев решил, прежде чем начать наступление, проникнуть в район, захваченный влиянием машин Эликотта, с целью испытать работу наших предохраняющих костюмов и ознакомиться с действием этого неведомого еще нам оружия.

Кроме того, мне казалось, что Сергей Павлович хотел в этот решающий момент быть ближе к Вашингтону.

Перед тем, как отправиться в путь из Мобиля, он послал шифрованную телеграмму президенту. Думаю, что она должна была сыграть роль в решении, принятом правительством в эту знаменательную ночь. О решении этом мы узнали к вечеру понедельника на месте нашей последней стоянки перед отправлением к Нью-Йорку, возле небольшого городка Оксфорд, в нескольких километрах от Филадельфии. Здесь уже чувствовалась близость разразившейся на Мангаттане катастрофы.

Даже в этом маленьком городке все было полно беглецами и взбудоражено до последней степени.

Тут мы и узнали, что заседание конгресса закончилось этим утром. Подробностей, конечно, не было, так как оно происходило при закрытых дверях, но было очевидно, что героическое решение было принято после продолжительных колебаний и ожесточенных прений.

Позже, когда отгремели события, стали известны подробности этой ночи в Капитолии. Когда напряжение в собрании достигло страшного возбуждения, и вопрос, видимо, клонился в сторону капитуляции, на которой, спасая свои карманы, настаивала партия, олицетворявшая интересы Wall-Streeta, встал депутат рабоче-фермерской партии, весь бледный от волнения, и поднял руку с жестом отчаяния:

— Неужели нас послал народ в эти стены для того, чтобы мы собственными руками выдали его на произвол наглого маниака, мы, американцы?..

Я спрашиваю, хватит ли у вас духу присоединиться к этому позорному решению!?

Неужели вы не слышите голоса поднимающейся народной бури? Найдутся ли руки в стране, которые взялись бы исполнить такое постановление?

Вы думаете только о себе, но ваше дело проиграно, так не позорьте же его окончательно актом предательства и трусости.

Вспомните хоть в этот миг, что вы — американцы!

Во всяком случае мы, левые, остаемся здесь, а если и выйдем отсюда, то для того, чтобы присоединиться к нашим братьям на западе!