Заговор профессоров. От Ленина до Брежнева - Макаревич Эдуард Федорович - Страница 31

Самый главный вопрос, что интересовал чекистов и власть: «Ваше отношение к сменовеховству?» Ответ на него выявлял степень лояльности к советской власти и понимание будущего России. Ибо «сменовеховские» идеи и настроения все больше разделяли русскую интеллигенцию в России и в эмиграции, не все хотели примирения с русской революцией. Ведь для кого-то принятие новой экономической политики означало исчезновение в будущем власти большевиков, а для кого-то существование новой буржуазии под началом большевистской власти, или возвращение великой России.

Выводы, которые сделали чекисты из своего социологического опроса профессоров, удивительно совпали с мнением профессора Льва Карсавина, также отвечавшего на вопросы анкеты ГПУ о сменовеховстве в России. Вот его ответ:

«В сменовеховцах различаю три группы: 1) безусловно примкнувших к всей программе власти — они рано или поздно должны слиться с коммунистической партией, 2) намеревающихся взять коммунистическую власть силой, какового… не одобряю, 3) признавших власть в надежде ее перерождения; этих я считаю ошибающихся в том, что не высказывают свою точку зрения с полной ясностью»27.

С позиции ГПУ самой опасной была третья группа профессоров: внешне признающих власть, а внутренне противостоящих ей, при этом скрывающих свою точку зрения. А ведь это была самая многочисленная группа, и те ее участники, кто не попал в число пассажиров «философских» пароходов, в большинстве своем попали под нож репрессий в 30-е годы как потенциальная «пятая колонна».

А в конце 1924 года, через пару лет после «философских» пароходов, в Праге прошел съезд русских ученых-эмигрантов, где сквозной темой стало русское видение прошлого и будущего России. Вот донесение венской резидентуры Иностранного отдела ОГПУ об этом съезде.

Из донесения венской резидентуры Иностранного отдела ОГПУ о съезде русских ученых-эмигрантов в Праге (Из Праги, 21/Х-24 г.).

«…Очень популярны были славянофильские доклады, как выступления Вернадского, Шахматова, Тарановского. …Тарановский указал, что “русские, изгнанные с родины коммунистическим деспотизмом, увидали, что в Европе во многих странах с демократической формой властвования управление оказалось более деспотическим и гораздо хуже организованным, чем было в императорской России последнего полувека”»28.

По сообщению агентов разведки, на съезде прозвучали несколько концепций возможного развития России, увенчанных политическими идеями. И самая яркая — это концепция славянофильства, выраженная в докладах Вернадского, Шахматова, Тарановского, Ясинского, которая питалась идеями от Устрялова и Ключникова, идеями «сменовеховства», которые вели к новой экономической политике в СССР, к рождению национал-большевизма — политике сотрудничества большевиков с национальной буржуазией во имя единой и неделимой России.

В это же время Госиздат переиздает многотысячным тиражом сборник «Смена вех» и для России, для эмиграции. Стоил тогда этот сборник в российских магазинах 250 000 рублей по тому курсу, и 8 франков в парижских магазинах. В Петрограде начинает выходить «сменовеховский» журнал «Новая Россия», где редактором Исайя Альтшуллер, а в Париже, Праге, Вене, Берлине выходят эмигрантские издания сменовеховского толка. Среди заметных — «Новый путь», «Русская жизнь», «Новая русская книга», «Новости жизни». Идут лекции, собираются диспуты, и самое интересное — рождается такое явление среди эмиграции, как «возвращенчество».

Так «сменовеховцы» стали определенным камертоном изменения смыслов во внутренней политике большевиков, которые к середине 30-х годов действительно превратили ее в политику национал-большевизма. Статьи Устрялова, пронизанные идеями великодержавного патриотизма и сменовеховства, предварили, предугадали ту борьбу во власти в СССР, что развернется в 21—27 годах, и выльется в противостояние Троцкого и Сталина.

Пожалуй, Устрялов первый объединил национал-большевиков с большевиками-сталинистами. И подвигли его к этому политические типажи времен Французской революции — якобинцы, эти депутаты национального собрания, установившие диктатуру. После переворота 9 термидора внутри своего же клуба они не пали, — на это обращает внимание Устрялов, — они «надолго пережили термидорианские события — сначала как власть, потом как влиятельная партия; сам Наполеон вышел из их среды»29.

Как только это было сказано, так завертелся вопрос: разве Наполеон — это не косвенный намек на генерального секретаря Российской коммунистической партии? Вопрос плыл, требовал доказательств. И вот определенно проявилось то, что якобинцы — это национал-большевики-сталинисты, находящиеся в конфронтации с коммунистами-троцкистами. Конфронтация шла по главному вопросу: будет Россия делать мировую революцию или Россия будет делать себя, становиться мощной и самостоятельной, хотя бы и большевистской.

А тут лозунг Ленина: «Коммунисты, назад!» Значит, «Большевики, вперед!»?

Так выходило по Устрялову.

За год до ленинского «Коммунисты, назад!» кронштадтское восстание матросов полыхало под лозунгом «Советы без коммунистов!». О большевиках слова не было. В Кронштадте порицали Троцкого и Зиновьева, но не задевали Ленина30. В 1923 году сам Троцкий напишет: мужик «попытался принять большевика и отвергнуть коммуниста»31. И неспроста в вышедшем уже в 1934 году культовом фильме о Гражданской войне «Чапаев» мужик спрашивает легендарного начальника дивизии Чапаева: «А ты за большевиков аль за коммунистов?» Мужик, что спрашивал, был из крестьян. И на такой же вопрос отвечал офицер из Белой гвардии, герой пьесы Михаила Булгакова «Дни Турбиных», — штабс-капитан Мышлаевский: «Да, ежели угодно, я за большевиков, только против коммунистов»32. А популярный тогда писатель-сатирик Михаил Зощенко, бывший штабс-капитан, в своем писательском кругу признал, что он «большевичить согласен» и что «кому же еще и быть большевиком, если не мне», — вспоминал автор «Двух капитанов» В. Каверин.

Российскую интеллигенцию, и научную, и художественную, действительно мучил этот вопрос — «большевиков и коммунистов». Но уже тогда Устрялов понимал, что через несколько лет именно большевики, отвергнув курс на мировую революцию, поднимут знамя суверенной России, знамя индустриализации, знамя военного могущества, восстановления имперских границ российской державы.

Вот какую волну породил теоретический энтузиазм Устрялова. И ведь до сего дня главный вопрос модернизации России: растворится она в глобализации или она сохранит единство, суверенитет, территорию, интеллектуальную мощь и свой характер и этим будет притягивать другие народы?

Но он же и предупреждал, как сохранить единую и неделимую, а значит суверенную Россию в условиях новой экономической политики, чтобы не попала она в ловушку западного капитала: «Шито-крыто “общественные деятели” выработали безопасные формулы, при помощи которых в английские, французские и американские руки перешли русские прииски, заводы, флоты, военный и коммерческий… Пока советская власть, как осажденная в крепости, отбивается, не питая иллюзий насчет чувств осаждающих, иностранная опасность не страшна. Если же иностранцы проникнут в крепость на спинах новой слабой или неопытной власти, зависящей от них, случится именно и расхищение, и закабаление России…»33 Актуальность этих слов не умирает.

Долгая остановка в Харбине

Но вернемся в Харбин, куда Устрялов бежал из Читы и где бег его прервался на целых четырнадцать лет. Приехал он туда с семьей в феврале 1920 года. Ветра продували город насквозь. И в номере, снятом в гостинице «Нью-Харбин», было холодно и неуютно. Приходилось терпеть и надеяться, что проблемы, связанные с устройством на новом месте, с работой, жильем, скоро разрешатся. Так оно, впрочем, и вышло.

Харбин — русский город на китайской земле. Еще в конце девятнадцатого века Россия и Китай договорились построить Китайско-Восточную железную дорогу (КВЖД) — очень нужную России, дорогу из Европы в Азию. И в Харбин, назначенный главным городом дороги, поехали тогда русские инженеры, рабочие, распорядители работ, а следом, как водится, торговцы, предприниматели, священники и учителя. Открывались православные храмы, гимназии, различные образовательные курсы, появился университет; конечно, пошли в рост различные торговые и питейные заведения, город обзавелся своими газетами, кинематографом, и конечно, театрами. Публика жаловала более всего театр оперы и балета, театр железнодорожного собрания, театр коммерческого собрания. Харбин, начинавшийся как поселок из бараков и землянок, к устряловскому приезду являл собой уже город, сделанный русскими. И по лику своему это был город типично российский, провинциальный — одноэтажные в основном дома, заросшие скверы и аллеи, претенциозные парадные здания, оттеняемые пылью и грязью улиц, унылыми серыми заборами. Пожалуй, только не было коз и свиней на улицах. Но центр уже выбивался из этой провинциальности. Центр — это район «Новый город», это проспект под названием «Большой», где стояли в ряд отели и магазины. Последние в собственности купца Чурина — лаки, краски, мыло, парфюмерия, колбасы, табак, чай, пиво, водка, вино. Центр — это и Китайская улица, где по вечерам сверкали вывески лучших ресторанов, среди которых блистал своей необычной архитектурой ресторан «Модерн».