Корректор. Книга первая (СИ) - Белов Александр Александрович - Страница 11

— Мишель Ломбер, тебя обвиняют твои же товарищи, — он положил руку на кучу пергамента, — все как один они утверждают, что ты продал душу дьяволу в обмен на его к тебе благосклонность. Тебе дана возможность говорить в своё оправдание. Впрочем, не вижу в этом смысла, слишком очевидна твоя вина!

Я прикрыл глаза, давая им отдохнуть. Ещё раз повторю, почему-то я был абсолютно спокоен, словно всё происходило не со мной. Последние дни работы измотали меня основательно. Мне было очень жаль, что всё, чего мы успели достичь, теперь погибнет безвозвратно. Было очень жаль всех тех, кто умрёт, в дальнейшем от заразных болезней, не ведая, что болезни эти можно было предупреждать.

Мне не было страшно, было противно, потому, что кучка мракобесов решала судьбы многих миллионов человек. Я знал, что все обвинительные показания мои друзья дали под пытками, и поэтому обиды ни на кого не держал. В подвалах Святой Инквизиции заговорит и трёхдневный покойник.

Открыв глаза, я упёрся во взгляд Инквизитора. Странно, но он улыбался. Я вздохнул:

— Понимаю, костёр мой уже сложили. Могу обратиться с последней просьбой?

Мэтр Леже скромно потупился:

— Я думаю, что последнее желание приговорённого — дело вполне законное.

— Тогда я попрошу тебя, мэтр Леже, подойди ко мне и пожми мне руку, как делал это раньше. Я не хочу уносить обиду на тебя, того, кто был нам добрым товарищем.

Сохраняя на лице глупую улыбку, Леже опасливо подошел ко мне, ожидая подвоха. Стражники, стоявшие по бокам угрожающе качнулись ко мне. Но я стоял абсолютно спокойно, протянув руку ему навстречу.

Крепко пожав ему руку, я несколько задержал её, а затем как бы в порыве добросердечной дружбы, обнял и крепко поцеловал его в губы:

— Благодарю тебя, брат мой, за всё, что ты для нас сделал. Возможно, мы несколько опередили время, но ты, в благородном порыве, нас остановил. Поэтому, позволь сделать тебе мой последний, предсмертный подарок.

— О чём ты говоришь? — Леже слегка побледнел.

— Всё очень просто, — победно улыбнулся я, — две недели назад я специально заразился одной болезнью, действие которой хотел проверить на себе.

— Ка-какой болезнью? — он стал даже заикаться.

— Проказой!

Великий Инквизитор покатился от хохота, а стражники отпрыгнули в стороны, яростно вытирая руки об одежду.

— А ты ведь не прост, магистр ордена Шарпентиеров, очень не прост! Жаль, что знакомство наше столь недолгое, я бы с тобою с удовольствием пообщался!

На мэтра Леже было жалко смотреть, он плевал на ладони и тёр ими о рясу столь сильно, словно хотел содрать с них кожу. Напрасно он сплёвывал и протирал губы — проказа болезнь крайне прилипчивая…

И вот апофеоз. Ноздри и глотку разъедал дым, уши терзали вопли толпы, ноги и тело лизало пламя, но мне было всё равно. У меня было впечатление, что я выполняю великую миссию, цель которой от меня пока скрыта. Но точно знаю, что жизнь свою прожил не зря и брошена она на жертвенный алтарь во имя чего то такого, что понять мне не дано, да и не нужно. Пусть всё идет, как идёт, я буду стоек до конц…

3

Последний рейс…. Именно — последний, возвращаться я уже не собираюсь. Собственно, даже выезжать я тоже не собираюсь. Надоело всё. Почти три года ненавидеть и быть ненавидимым. Думаю, что не всякий сможет выдержать такое. Я — смог. Смог, притом, что ненавидел всеми клетками своего тела тех, кто лишил мою жизнь смысла. Смог, несмотря не то, что все те, кто мог привнести в мою душу хоть какое успокоение меня ненавидели не меньше. Но — мне было всё равно, это был мой последний рейс, последний во всех отношениях. Слишком долго я ждал этого момента. Сегодня всё закончится, надеюсь сообразно моему изуверскому плану.

НЕНАВИЖУ!!! Именно она, благословенная ненависть давала мне силы переламывать себя через колено, сотни раз сжигать душу на костре, пылающем в сердцах тех, кого мог назвать своими товарищами. Вытерпеть все гневные взгляды, плевки в еду и спину и тысячи других, не менее страшных знаков презрения. Но я не мог ни словом, ни взглядом, ни каким-либо другим действием выдать себя. Страшно становится оттого, что может сделать человек во имя цели, которую перед собой поставил. Пусть боятся те, против кого я, собственно выступил. Против кого я объявил персональную войну. Не лично против каждого, против всей системы в целом, допустившей, чтобы человек перестал именовать себя высшим существом, венцом творения Бога и при этом по поводу и без повода провозглашать — «Got mit uns». Matka Boska!!! Если Бог может допустить то, что творят эти, с позволения сказать, твари Божьи, то каким же тогда должен быть сам Бог? Не верю, не верю я в то, что Он может благословить таких зверей и не помочь мне в моей благородной ненависти.

Моя внешность белокурого красавца, родившегося в еврейской семье, всегда была излюбленной темой для незлобных шуток и подначек. Действительно, когда у родителей евреев, не отличающихся друг от друга ни цветом волос, ни формой носа неожиданно рождается ребёнок совершенно славяно-арийского типажа, то это всегда рождает целую кучу пересудов и домыслов. И быть бы, наверное, крупному скандалу, перерастающему в Бог весть что. Ситуацию спасал один из прадедов — Збышек, белокурый гигант, очаровавший всё женское население нашей деревни и которого, в свою очередь, сумела околдовать прабабка Софья. Сама — как серая мышка, тихая и незаметная, вдруг стала единственной, кого увидел мой прадед. Их дети и внуки во всех чертах повторяли облик прабабки Софьи, и ни один не был похож на деда Збышка, что его, конечно, расстраивало, но, наверное, не очень сильно. И тут, наконец, что называется, прорвало. Родился я. Дед Збых был счастлив неимоверно. Именно поэтому родители и решили дать мне его имя. После этого события прадед был на вершине счастья.

Збых и Збышек всегда были неразлучной парой. Пока у деда были силы, а их у него всегда, до самой старости было с избытком, каждую минуту он посвящал мне. Всё, что я знаю и умею, я знаю и умею это всё благодаря моему прадеду. Впрочем, где-то я не прав, конечно, прадед прадедом, но ведь были и другие мои домочадцы. Нужно сказать, что мы жили очень дружной семьёй в большом, красивом доме в самом центре села у костёла.

Тема религии у нас никогда не обсуждалась, хотя, как и многие еврейские семьи нашей округи, мы соблюдали шабот. Однако же, мы жили среди поляков и, где то, были добрыми католиками, как и они. В этом смысле близость костёла была весьма удобна. Когда я был босоногим пацаном, службы весьма утомляли, всегда хотелось пораньше сбежать домой, где всегда была целая куча неотложных ребячьих дел. Иногда это удавалось, за что впоследствии приходилось выслушивать нудные нотации мамы и бабушек. Отец эти проблемы игнорировал, деды делали вид, что всё в порядке и только прадед Збышек, положив мне на голову огромную ладонь, говорил:

— Не могу сказать, что это правильно, но когда тебе всего четырнадцать, о Боге ещё не задумываешься. И, я думаю, так и нужно. Каждому овощу своё время. Не забивай себе голову. Придёт время и всё вернётся на круги своя.

Как жаль, что не всегда до конца понимаешь то счастье, которое тебе в жизни досталось. Осознавать это начинаешь лишь тогда, когда потерю уже не восполнить. Прадед Збых ушёл этим же летом, тихо и незаметно. Вечером, ложась спать он пришёл ко мне в спальню и, целуя на ночь, сказал:

— Запомни, Збышек, самое ценное, что у нас есть, это наша семья. Остальное, неважно что, это лишь составляющие этого понятия. Ради нашей семьи мы живём, ради неё несем самые большие тяготы. Всё сущее, будь то понятие Родина, патриотизм, и даже Бог — вторично. Когда ты проявляешь заботу о семье, ты заботишься обо всём остальном. Постарайся это запомнить.

Утром мы не смогли его разбудить.

Хоронить дедушку Збыха собралась вся деревня. Я сидел в костёле, совершенно ошарашенный. Органные хоралы выворачивали душу наизнанку. Я так и не смог до конца понять, как это так, ещё вчера, такой живой, тёплый и родной — сегодня холодный, чужой, лежит в гробу и не отзывается. Да, когда тебе всего четырнадцать, не принять несправедливости жизни. Непонятно, почему люди, которые особенно нужны в жизни, уходят, чтобы не вернуться.