Лунная радуга. Этажи
(Повести) - Авдеенко Юрий Николаевич - Страница 36

— Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь…

Она была злая. Я спросил:

— Что-то ты без энтузиазма относишься к общественным поручениям?

— Я в прошлом году агитатором работала. Я знаю, что такое двадцать квартир…

Мы пришли в дом.

— Начнем сверху, — сказала она. — Сверху удобней.

— Я бы этого не сказал, — возразил я. — Начнем снизу. Все нормальные агитаторы начинают снизу.

— Бросим жребий, — сказала она.

— Будь по-твоему, — сказал я.

На самой верхней площадке дверь нам открыл старичок, невысокий, седенький.

— Здравствуйте, — говорю я.

— Здравствуйте, — отвечает старик.

— Мы агитаторы, — говорит Ксеня. — Разрешите войти…

Короткий коридор упирается в комнату. Старомодная кровать. Высокий шкаф. Круглый стол. На нем — тарелки и стаканы. На диване, распахнув веером мехи, лежит гармонь.

— Иванов Федор Иванович, — читает Ксеня. — Год рождения тысяча восемьсот девяносто пятый. Все правильно?

— Правильно… Буква в букву, — говорит старик.

— Иванова Авдотья Поликарповна. Год рождения…

— Нет такой, — говорит старик.

— Как нет? — удивляется Ксеня. — Нам в жилотделе список дали.

— Список — одно, дочка… Жизнь — другое… В списке Авдотья, может, и есть. А в жизни нет… Схоронил на прошлой неделе… — спокойно растолковал старик.

И Ксене и мне стало как-то не по себе. У человека такое горе. И утешать глупо. И вообще…

— Вам, наверное, не до агитации, — говорит Ксеня. — Может, я лучше посуду вымою…

— Я все делаю сам, — говорит Федор Иванович.

— Я вымою, — сказала Ксеня и решительно сняла пальто.

— Раздевайся и ты… — сказал мне Федор Иванович. — Чайку попьем.

— Я разденусь… Но чай пить не буду.

Пока я снимал пальто, Ксеня унесла посуду на кухню. Я сел по другую от Федора Ивановича сторону стола.

— За кого голосовать будем?

— За Козлова Мартына Леонидовича, — ответил я.

— Расскажи о нем.

— Козлов Мартын Леонидович родился в 1914 году в деревне Чернушки…

— Эти сведения я и в плакате прочту, — прервал старик. — А своими словами. По-русски…

— Своими словами… Моральный кодекс читали? Вот это и есть Козлов…

— Парень ты на вид живой, а язык у тебя суконный… Вот ты агитировать пришел. Знаешь, как мы в двадцатые годы за Советскую власть агитировали? Я кандидатов в депутаты лучше самого себя знал. А ты талдычишь мне: моральный кодекс, деревня Чернушки…

— В двадцатые годы все малограмотные были. К печатному слову невосприимчивые. А сейчас народ грамотный. Для того и плакаты с биографиями существуют. Не верите, голосуйте против. Ваше право.

— У, крапива! Отшлепать бы тебя по мягкому месту. Кажется, это единственное, чего не хватает нашей молодежи.

— Если за дело, пожалуйста…

— Не психуй. Шучу… Ты нравишься мне. Эх! Я в тебе, если хочешь знать, свою молодость увидел. Мы в двадцатые годы тоже горячими были. Только одежка у нас была похуже, чем на вашем брате.

— Вы какой-то непоследовательный.

Старик положил руки на спинку стула и задумчиво произнес:

— Непоследовательный. Жизнь — она как погода. И солнечно и слякотно. Сегодня ты на коне, а завтра задом в лужу шлепнешься. Для тебя это пока все теория. А я всякое на своем веку видывал. И скажу тебе — счастливое ваше поколение… Я целыми днями по городу хожу. Не потому, что врачи прописывают… Вашим братом любуюсь. И будто года сбрасываю. Когда видишь приятное, молодеешь. Ты это потом поймешь…

— Не надо нас перехваливать. Мы тоже разные…

— Разные… Но наши.

— Наши.

— Это и хорошо.

Ксеня вытирала посуду полотенцем. Потом она повесила его на веревку, протянутую под потолком кухни.

— Все. Тарелки как новенькие, — сказала она, входя в комнату.

— Спасибо, — сказал Федор Иванович. — Спасибо… Приходите ко мне. Поспорим, чайку попьем. Придете?

— Обязательно, — обещали мы.

…Пока обошли все квартиры, настала ночь.

— Я валюсь с ног, — сказала Ксеня.

— Давай я тебя понесу, — пошутил я.

Споро шел снег. Ксеня была белая, как снегурочка. Я взял ее под руку. Она сказала:

— Завтра добьем список.

— У тебя завтра школа, — возразил я.

— Не пойду.

— Почему?

— Надоело, — просто ответила она.

— В каком ты классе?

— В восьмом.

— Двоек много?

— Тройки, четверки…

— Ясно. Тройки по математике. Четверки по истории, географии.

— Мы географию не учим.

— Чегой-то?

Она пожала плечами.

— Париж — чья столица? — спросил я.

— Французская.

— А София?

— Чешская…

— А может, финская?

— Нет, — покачала головой Ксеня.

— А какая же столица Финляндии?

Она ответила:

— Нальчик…

Я остановился, повернул ее к себе и посмотрел в глаза. Она молчала. И не шевелилась. Снег таял на ее губах. А я четыре года не целовался с девчонками. Думал, она вырвется, закричит, ударит. Но она приникла ко мне. Я поцеловал ее во второй раз, в третий…

Я держал ее за плечи. И лица наши были совсем рядом, чуть ли не нос к носу.

Она провела мокрой варежкой по моему лицу… В темноте усиленно мигал фонарик.

— Это Андрюшка, — прошептала Ксеня.

— Он все видел.

— Он не скажет.

На ветках березы, огороженной кирпичной кладкой, лежали полоски снега. Береза не казалась теперь большой, как прежде. Выросший дом прижал ее к земле. Высоко над березой кровельщики гремели железом.

В обеденный перерыв я забежал в буфет. Можно было махнуть в кафе, но там всегда собиралось много народу. И очередь выстраивалась такая длиннющая, что не закрывались двери. Повара очень ругались. Потому что холодный воздух заполнял кафе. И стены потели. И столы и окна тоже…

В буфете, узкой мрачноватой комнате, стояло три стола. В глубине — стойка. За стойкой — полная буфетчица Шурочка. Или, как шутя называли ее на стройке, «Дюймовочка». Белый халат, белое лицо и белые, замученные перекисью волосы. Шурочка была доброй толстушкой лет тридцати. Она кое-кому из молодых парней, исключительно для повышения авторитета торговой точки, разрешала ущипнуть себя за халат и даже поцеловать в щечку. Но злые языки… Что там говорить, где их нет. Шурочка берегла нервы, не обращая на сплетни внимания. И чтобы не быть в долгу, сама не чуралась позлословить на чужой счет.

Я частенько обедал здесь. Бутылка пива заменяла первое. А котлет, сарделек, яичек в буфете всегда было навалом. Увидев меня, Шурочка радостно сказала. Нет, она не хотела говорить, но язык у нее, видимо, чесался…

— Поздравляю, — сказала она. — Значит, женишься на Ксеньке!

— Сегодня не первое апреля. Зря стараешься.

— Кто? Я? Перекрестись! Ксенька всем девчатам на стройке рассказала.

Я развернулся — лег на обратный курс — и выбежал из буфета.

Шурочка крикнула:

— Пиво забыл!

…Ксеню нашел в недостроенном доме. Она разговаривала в комнате с девчонками. Вообще они обедали, жевали бутерброды и говорили о какой-то чепухе. Наподобие:

— Если купить три метра фланели, можно еще лучше пошить.

— Смотря какая ширина…

Я заглянул и поманил Ксеню пальцем.

Она вышла на лестничную площадку. Здесь было грязно и сумрачно. Сквозь окно, заколоченное фанерой, врывалась узкая полоска света. Она перерезала Ксеню пополам.

— Слушай, — сказал я. — Что ты болтаешь? Я обещал на тебе жениться? Я говорил это?

Она растерялась. Покраснела. Опустила глаза. И пролепетала:

— Нет… Но… Ты же целовал меня.

— Всех целуют… Ты что, с луны свалилась? Или, может, скажешь, что я тебя первый поцеловал?

Она вскинула голову, влепила мне пощечину и, закрыв лицо руками, побежала прочь.

Пощечина была такой звонкой, что кто-то из отделочниц, находившихся в соседней комнате, воскликнул:

— Ой! Что-то упало!

Глава восьмая

СОКРОВИЩЕ ИЗ ВГИКа

— Эта девочка, о которой ты меня просил, оказалась весьма способной, — сказала Елена Николаевна, когда я в следующий раз пришел к ним.