Книга Нового Солнца. Том 2 - Вулф Джин Родман - Страница 45

Он сказал, что мне предопределено стать его преемником, но долгим ли будет мое царствование? Меня снедало тщеславие, каким бы нелепым оно ни казалось для человека, захваченного в плен, тяжело раненного и ослабленного настолько, что предел его мечтаний – это одна стража отдыха на грубой траве. Он сказал, что я должен вкусить его плоть и проглотить снадобье, пока он еще жив; и, любя его, я бы вырвал собственную плоть из рук врага, если б только имел силы, чтобы заявить свои права на роскошь, великолепие и власть. Я был и Северьяном, и Теклой, и, вероятно, оборванный ученик палачей, сам того не осознавая, тосковал по подобным вещам сильнее, чем молодая экзультантка, запертая при дворе. Потом я понял, что именно чувствовала несчастная Кириака в садах архона; и все же, если б она всецело прониклась тем чувством, что я испытывал теперь, у нее наверняка разорвалось бы сердце.

Через мгновение у меня пропали все желания. Какой-то своей частью я лелеял то прибежище, куда даже для Доркас была заказана дорога. Глубоко в извилинах моего мозга, где-то на молекулярном уровне, соединились мы с Теклой. Другим же (дюжине или, быть может, тысяче, если, впитывая личность Автарха, мне суждено впитать всех тех, кого он объединил в себе) ворваться туда, где мы возлежим, – все равно что толпе народа с базарной площади наводнить маленький будуар. Я обнял свою сердечную подругу и сам очутился в ее объятиях. Я очутилась в его объятиях и сама обняла своего сердечного друга.

Луна потускнела, как потайной фонарь, когда, повинуясь чьей-то воле, его створки медленно закрываются, оставляя лишь еле заметную световую точку, а потом и вовсе ничего. Асцианские эвзоны пальнули из своих джезейлов переплетением ветвей сирени и гелиотропа – лучами, устремившимися далеко в небо и проткнувшими облака, точно цветными булавками. Безрезультатно. Подул ветер, жаркий и стремительный, а потом тьма вспыхнула – иначе не скажешь. Автарх исчез, и что-то огромное устремилось в мою сторону. Я пал ниц.

Наверное, я ударился о землю – не помню. На краткий миг мне показалось, что я несусь по воздуху, вращаюсь, взмываю ввысь и мир подо мной – сплошная черная ночь. Чья-то костлявая рука, твердая, как камень, и в три раза больше человеческой, схватила меня поперек туловища.

Мы ныряли, крутились, кренились набок, скользили по наклонной плоскости, затем, поймав воздушный поток, стали подниматься все выше и выше, пока моя кожа не онемела от холода. Вывернув шею, чтобы взглянуть наверх, я увидел белые нечеловеческие челюсти существа, чьей ношей я оказался. То был ночной кошмар, посетивший меня несколько месяцев назад, когда я спал в одной постели с Балдандерсом, хотя во сне я мчался верхом на этом звере. Кто знает, отчего возникла эта разница между сном и явью? Я закричал невесть что, и крылатая тварь разинула свой кривой клюв, издав свистящее шипение.

И тут сверху до меня донесся женский голос:

– Теперь мы квиты – ведь ты все еще жив.

26. НАД ДЖУНГЛЯМИ

Мы приземлились при свете звезд – словно наступило пробуждение. Казалось, будто позади осталось не небо, а страна ночных кошмаров. Подобно опадающему листу, огромное существо опускалось, описывая в воздухе круги, через постепенно теплеющие слои атмосферы, пока я не ощутил терпкий аромат Сада Джунглей – запах зелени и гниющей древесины, к которому примешивалось благоухание крупных безымянных цветов.

Темная верхушка зиккурата не только возвышалась над деревьями, но и несла на себе груз, ибо они облепили крошащиеся стены башни, как грибы облепляют засохший ствол. Мы невесомо опустились на зиккурат, и тут же послышались взволнованные голоса, замелькали огни факелов. У меня все еще кружилась голова от разреженного ледяного воздуха, который я вдыхал несколько мгновений назад.

Когтистая лапа, так долго державшая меня, сменилась человеческими руками. Мы сошли вниз по уступам и винтовым лестницам из разбитых камней, и вот наконец я очутился перед костром, а напротив увидел красивое неулыбчивое лицо Водалуса и личико в форме сердечка, принадлежащее его супруге Теа, нашей сводной сестре.

– Кто это? – спросил Водалус.

Я попытался поднять руки, но меня крепко держали.

– Сьер, – сказал я, – ты должен меня знать.

За моей спиной раздался голос, который я слышал во время полета:

– Этот человек – ценная добыча, убийца моего брата. Ради него я и мой слуга Гефор оказывали тебе услуги.

– Зачем же ты привела его ко мне? – спросил Водалус. – Он твой. Неужели ты думала, что если я встречался с ним прежде, то пожалею о нашем соглашении?

Может, я был сильнее, чем мне самому казалось. А может, я просто воспользовался тем, что охранник, стоявший справа от меня, потерял равновесие; как бы то ни было, мне удалось вывернуться и толкнуть его в костер, где взметнулись красные угли.

За мной стояла обнаженная до пояса Агия, рядом с ней – Гефор, который положил руки ей на груди и оскалил все свои гнилые зубы, но она ударила меня ладонью по щеке. Меня пронзила острая боль, потом хлынула теплая кровь.

Вот я и познакомился с так называемым луцивеем. Агия воспользовалась именно им, потому что Водалус запретил всем, кроме собственных телохранителей, носить в его присутствии какое-нибудь оружие. Луцивей – это просто небольшой брусок с кольцами для большого пальца и мизинца плюс четыре-пять изогнутых лезвий, которые нетрудно спрятать в ладони; но немногие выживают после удара луцивеем.

Я оказался одним из тех немногих, поднявшись через два дня на ноги и обнаружив себя запертым в пустой комнатенке. Возможно, в жизни каждого человека должна быть комната, которую он знает лучше всякой другой; для заключенных – это тюремная камера. Теперь и я, долго служивший с внешней стороны, подавая подносы с едой обезображенным и спятившим от пыток узникам, вновь познал собственную камеру. Чем прежде был зиккурат – я так и не выяснил. Возможно, и впрямь тюрьмой или же мастерской какого-то забытого ремесла. Моя камера была раза в два больше той, в которой я был заточен под башней палачей, шагов десять в длину и шесть – в ширину. Древняя дверь из мерцающего сплава стояла прислоненной к стене, поскольку тюремщики Водалуса нашли ее бесполезной, не сумев справиться с замком. Новая, грубо сколоченная из внешне напоминающих железо бревен, добытых в джунглях, закрывала дверной проем. Думаю, окон здесь никогда не предполагалось, но таковым служила круглая дыра в стене диаметром не больше моей руки. Сквозь это отверстие в грязной стене на большой высоте и проникал в камеру скудный свет.

Прошло еще три дня, прежде чем я окреп настолько, чтобы подпрыгнуть и, подтянувшись на одной руке, выглянуть из окна наружу. Когда же этот день настал, перед моим взором предстал холмистый зеленый ландшафт, усеянный порхающими бабочками, – словом, картина настолько неожиданная, что я усомнился в своем рассудке и от удивления свалился на пол камеры. Лишь со временем я понял, что видел верхушки деревьев, то есть доступную главным образом птицам область, где на высоте десяти чейнов могучие стволы раскидывают целые лиственные поля.

Какой-то старик с неглупым, но злым лицом перевязал мне щеку и сменил бинты на ноге. Позднее он привел мальчика лет тринадцати, чьей кровью накачивал меня до тех пор, пока его губы не приобрели свинцовый оттенок. Я спросил старого лекаря, откуда он родом, и старик, очевидно, решив, что я уроженец здешних мест, ответил следующим образом:

– Из большого города на юге, в долине реки, что собирает воды в холодных землях. Эта река зовется Гьолл, она длиннее всех ваших, хотя течение ее не столь стремительное.

– Ты очень искусен, – сказал я. – Мне не доводилось слышать о таких умелых врачевателях. Я уже чувствую себя хорошо и хотел бы, чтобы ты остановился, пока этот мальчик не умер.

Старик ущипнул его за щеку.

– Он быстро восстановит силы, как раз вовремя, чтобы согреть мне на ночь постель. В его годы это нетрудно. Нет, не то, что ты думаешь. Я только сплю рядом с ним, потому что ночное дыхание юноши благотворно влияет на людей моего возраста. Видишь ли, юность – это тоже болезнь, и есть шанс подхватить ее в легкой форме. Как твоя рана?