Книга Нового Солнца. Том 2 - Вулф Джин Родман - Страница 40

– Сильный ожог, полагаю. – Что-нибудь придумаем. – Он слегка возвысил голос: – Домой! Возвращайся домой, Мамиллиан! – Могу ли я спросить, что ты тут делаешь?

– Осматриваю поле битвы. Судя по всему, ты сам здесь сегодня дрался.

Я кивнул, хотя при этом и почувствовал, что моя голова вот-вот скатится с плеч.

– А я нет… или, вернее, сражался, но опосредованно. Послал в бой несколько легких вспомогательных соединений при поддержке легиона пелтастов. Кажется, ты был среди первых. Кто-нибудь из твоих друзей погиб?

– У меня был всего один друг. Когда я видел ее в последний раз, она была невредима.

Его зубы сверкнули при лунном свете.

– Значит, ты сохранил интерес к женщинам. Речь идет о Доркас?

– Нет… впрочем, неважно. – Я не знал, какими словами выразить то, что намеревался сказать. (Ведь в высшей степени неприлично в глаза заявлять инкогнито, что его тайна раскрыта.) Наконец я решился: – Вижу, ты занимаешь высокое положение в нашем Содружестве. Если из-за этого вопроса меня не скинут со спины животного, не соблаговолишь ли ответить мне, что человек, управляющий легионами, делает во главе того заведения в квартале Мучительных Страстей?

Пока я говорил, ночная тьма быстро сгустилась, в небе одна за другой подмигивали звезды, точно огоньки тонких свечей в зале, когда бал окончен и ливрейный лакей проходит меж ними с щипцами для снятия нагара. Будто позолоченные митры, покачивались они на тонких как паутина нитях. Словно издалека послышался голос гермафродита:

– Ты знаешь, кто мы такие. Мы – истинный и самовластный правитель, Автарх. Мы же знаем больше. Мы знаем, кто ты такой.

Как я теперь понимаю, мастер Мальрубиус перед смертью тяжело болел. В то время я не догадывался об этом, ибо сама мысль о болезни была мне чужда. По меньшей мере половина наших учеников, а то и больше, умерли еще до возвышения в ранг подмастерьев; но мне никогда не приходило в голову, что наша башня может быть нездоровым местом низовья Гьолла, где мы часто купались, немногим чище, чем выгребная яма. Ученики умирали постоянно, и когда мы, оставшиеся в живых, рыли для них могилы, то поднимали из земли маленькие тазовые кости и черепа; мы же, последующее поколение, раз за разом закапывали их обратно, до тех пор, пока эти известковые частицы, многократно потревоженные лопатой, не смешивались с дегтеобразной почвой. Лично у меня лишь изредка побаливало горло да насморк надоедал – то есть я знал только такие формы заболеваний, которые служат исключительно для того, чтобы здоровые люди пребывали в уверенности, что понимают, в чем состоит болезнь. А вот мастер Мальрубиус страдал от настоящей болезни, то есть видел притаившуюся в тени смерть.

Когда он стоял за своим маленьким столом, не проходило ощущение, что он чувствует, будто кто-то дышит ему в затылок. Он глядел прямо перед собой, никогда не поворачивал головы, даже плечами не шевелил, и говорил так, словно в числе его слушателей был тот невидимый гость.

– Я сделал все, что мог, чтобы донести до вас, мальчики, зачатки учености. Это семена деревьев, которые должны вырасти и расцвести в ваших умах. Северьян, взгляни-ка на свою О. Она должна быть круглой и полной, как лицо счастливого юноши, но одна ее щека ввалилась, как твоя собственная. Вы все, мальчики, видели, что спинной мозг, достигая наивысшей точки, раскидывает свои ветви и наконец распускается мириадами тропинок мозга головного. А здесь – одна щека круглая, а другая увядшая и сморщенная.

Трясущейся рукой он потянулся к грифелю, но тот выпал из его пальцев, подкатился к краю стола и со стуком упал на пол. Мастер Мальрубиус не стал нагибаться и подбирать его, вероятно, опасаясь, что при этом может мельком увидеть незримого посетителя.

– Большую часть своей жизни, мальчики, я провел, стараясь насадить те семена среди учеников нашей гильдии. Кое в чем я преуспел, но не во многом. Был один мальчик, но он…

Мастер Мальрубиус подошел к амбразуре и сплюнул, а поскольку я сидел совсем рядом, то заметил вьющуюся струйку крови и понял, что не вижу той темной фигуры (ведь смерть чернее сажи), которая сопровождает мастера повсюду, ибо она была не рядом, но внутри его.

Недавно я обнаружил, что смерть в своем новом обличье в образе войны может напугать меня, отчаявшись это сделать в прежних личинах; теперь я убедился, что телесный недуг способен внушить мне тот же ужас и отчаяние, которые, должно быть, испытывал мой учитель. Сознание то покидало меня, то возвращалось вновь.

Сознание то возвращалось, то покидало меня, как странствующие весенние ветры, и я, которому прежде бывало так непросто уснуть среди осаждающих теней воспоминаний, боролся теперь с забытьем, как ребенок, силящийся запустить в небо норовистого воздушного змея. Временами я не помнил ни о чем, кроме боли в собственном теле. Боль в моей ноге, едва ощутимая в момент получения раны и практически не дававшая о себе знать после того, как Дарья перевязала меня, теперь пульсировала с особой силой, став фоном всех моих мыслей, будто громыхание, несущееся из Барабанной Башни в период солнцестояния. Я ворочался с боку на бок, ибо мне постоянно казалось, что я лежу на больной ноге.

До меня доносились какие-то звуки, но я не видел их источника, иногда же – наоборот, я наблюдал за беззвучными картинками. Потом я поднял голову со свалявшейся шкуры Мамиллиана и вновь опустил ее на подушку, сотканную из мельчайших пушистых перьев колибри.

Как-то раз я увидел факелы с алыми и лучисто-золотыми языками пламени, несомые величавыми обезьянами. Надо мной склонился рогатый человек с мордой Тельца – созвездие, обретшее жизнь. Я заговорил с ним и, как выяснилось, признался в своем бессилии назвать точную дату своего рождения, но сказал, что если именно его милостивый дух лугов и неподдельная мощь руководили моей жизнью, я искренне благодарен ему за это. (Потом я вспомнил, что знаю дату – вплоть до своей смерти отец дарил мне по мячу в день моего рождения под созвездием Лебедя.) Он внимательно слушал, повернув рогатую голову и глядя на меня одним коричневым глазом.

24. ФЛАЙЕР

Солнечный свет в лицо.

Я попытался сесть, даже сумел опереться на один локоть. Надо мной мерцала цветная сфера – пурпур, циан, рубины, лазурь, и всю эту удивительную палитру точно мечом пронзал луч солнца, бьющий мне в глаза. Затем он погас, и только тогда мне удалось разглядеть то, что затмевалось его великолепием: я лежал в увенчанном куполом шатре из разноцветного шелка; дверной проем оставался открытым.

Ко мне шел хозяин мамонта. Как и в прошлые наши встречи, он был облачен в шафрановые одежды, а в руках держал эбеновый жезл, слишком легкий, чтобы служить оружием.

– Ты поправился, – объявил он.

– Я бы напрягся и ответил утвердительно, но подобное усилие доконает меня.

Казалось, он улыбнулся моей горькой шутке, хотя эта улыбка была не чем иным, как нервным подергиванием рта.

– Ты должен знать лучше, чем кто-либо иной, что страдания, которые мы испытываем в этой жизни, делают возможными все удачные-преступления и приятные мерзости в предстоящей… Ты, я смотрю, не торопишься с выводами?

Я покачал головой и снова прильнул к подушке. От нее шел слабый запах мускуса.

– Это неплохо, потому что тебе потребуется некоторое время, чтобы сосредоточиться.

– Так говорят твои врачи?

– Я сам себе врач, и это я лечил тебя. Шок – вот в чем была твоя главная проблема. Звучит, как старушечье недомогание, о чем ты наверняка сейчас и подумал. Однако очень многие раненые умирают именно от шока. Если бы все погибшие подобным образом были сейчас живы, я бы с готовностью смирился со смертью тех, кто умер от удара мечом в сердце.

– Когда ты врачевал себя и меня, ты говорил правду? Теперь его улыбка стала шире.

– Я всегда говорю правду. В моем положении мне приходится слишком много говорить, чтобы содержать в порядке большой клубок лжи; разумеется, ты должен понимать, что правда… та мелкая, обыденная правда, о которой судачат фермерши, имеет мало общего с первичной универсальной Правдой, которую ни я, ни ты не в состоянии выразить словами… эта правда более обманчива.