Год змея - Лехчина Яна "Вересковая" - Страница 26

Кригга бы закричала, но ее горло сдавило. Перед глазами поплыла кварцевая дымка: марлы обступили девушку кругом — затвердевшие платья, застывшие косы. Но их прикосновения были осторожными, пусть и холодными. Позже Кригга с трудом могла вспомнить, что происходило. Кажется, несколько марл расчесывали ее длинные волосы, остальные надевали ожерелья и кольца. Все — тонкое, изящное, будто подобранное под юную, едва зацветшую Криггу. Марлы, как и все драконьи слуги, были разумны и чувствовали каждую невесту. Они дали Кригге бежевое марево фаты, вплели в косу серебряные колокольчики. Под их пальцами ее платье расправилось и заструилось, на груди заблестело светлое шитье — цветы и птицы. Ничего громоздкого: прозрачный кварц, витиеватое золото, россыпи крохотных кристаллов.

Марлы увлекли Криггу дальше по чертогу. Тронули ее губы и щеки терракотовой пастой, очертили бесцветные брови. Гранитными пальцами нарисовали точки и линии, складывающиеся в ритуальные символы на лбу и подбородке. Ноги Кригги подгибались — она бы упала, если бы не поддерживающие ее каменные объятья. В горлах марл клокотал низкий, обволакивающий звук. Это было похоже на песню — страшную, древнюю. Свадебную.

Сармат-змей жаден до сокровищ, но больше монет и оружия ценит драконьих невест. Он — древнее божество, принимающее жертвы. И мужчина, превозносящий красоту: поволоку глаз, изломы плеч, легкий шаг. Ему нравятся даже несовершенства юных тел — созвездия родимых пятен, кривизна носа, полосы шрамов. Потому что больше всего Сармат-змей любит распутывать клубки чувств, свитые внутри у его невест. Раскладывать страх на обожание и трепет. Расслаивать ненависть на ужас и любовь. Он делает это, когда бывает человеком, не собирающим кровавую дань. И делает до тех пор, пока не заскучает, — а потом начинается самый длинный день в году.

Марлы позволили Кригге увидеть свое отражение в зеркале, заключенном в раму из переплетенных платиновых змей. Но даже сквозь навернувшиеся слезы и марево фаты Кригга разглядела, что чуда не случилось. Это по-прежнему была она, деревенская девочка, пусть и одетая как княжна. Нити жемчуга и золота, кусочки кварца и волны ткани, колокольчики в косе, алые знаки на лбу — это и восхитило ее, и заставило проглотить вставший в горле ком. У драконьей невесты взгляд дочери гончара. У нее крестьянские руки, мужицкий подбородок и затравленно сгорбленные плечи.

Кригге хотелось крикнуть, что марлам нужна не она. Пусть Сармат-змей берет гуратскую княжну — в них обоих течет языческая кровь владык. Она ему ровня, не Кригга. Но Сармат всегда брал свое — в нужное время.

Ее оставили у зала, чей вход напоминал голову дракона, — наросты из кровавого турмалина и медового сердолика. Зубы в распахнутой пасти были сталагмитами цвета слоновой кости. Кригга поняла, что это сердце Матерь-горы: под чешуей, на которую она положила дрожащую руку, пульсировали нагретые самоцветы. Ее фата зацепилась за один из зубов, легкая ткань затрещала, но Кригга даже не заметила. Она качалась, словно пьяная. Сердце ухало о ребра.

Драконий зал дохнул пряными запахами и теплом, от которого Кригга вспыхнула, будто свечка. Ее ступня утонула в ворсе тукерского ковра. Шаг, шаг, еще один — звенели серебряные колокольчики в косе. Шелестели воланы фаты, стелющейся по полу. Вот твоя дань, Сармат-змей, забирай.

Кригга была послушна. Кригга покорялась чужой воле, и, когда ей навстречу поднялся человек, она не зажмурилась. Не то что раньше, когда человек был драконом, вывернувшим столб из сухой земли. Когда она стояла привязанная, плачущая и степь под ней лопалась от зноя. Теперь Кригга не отшатнулась, а Сармат подошел и аккуратно убрал фату с ее лица.

— Здравствуй. — Уголок его рта приподнялся.

Девушка выдохнула.

— Ты немая? — спросил он с сожалением.

Как странно звучал его голос. В нем — рев и бархат. Кипение и ночной шепот. Из тех мужчин, что Кригге доводилось видеть, Сармат не был ни самым высоким, ни, пожалуй, самым красивым. Но за шестнадцать лет Кригга не встречала мужчин более пугающих, чем он, хотя Сармат говорил с ней тихо и ласково и поглаживал светло-русый завиток у виска. Его местами обожженная рука скользнула по ее щеке.

Семь рыжих кос, мягкая щетина и кольцо в носу, подпаленные брови. Темные глаза с медовыми змейками прожилок.

— Нет, — просипела Кригга.

— Как тебя зовут? — Большим пальцем он размазал алый ритуальный символ на ее лбу. Казалось, Кригга перестала дышать. Она выдавила ответ, и Сармат покачал головой.

— Слишком жесткое имя для такой юной девушки.

Не всем достаются имена героев легенд. Сармат, Сармат — раскатистое, и глухое, и звонкое, с треском костров степных обрядов. Кригге хватило одного взгляда, чтобы понять: именно этот человек носил такое имя уже больше тысячи лет. Это он послал топор своему старшему брату, он ослепил младшего, и он срастался с костями дракона.

— Какие у тебя красивые волосы, Кригга, — промурлыкал Сармат, и в его ладони звякнули серебряные колокольчики. Густая коса Кригги обвила запястье. — Скажи, ты боишься?

Она сумела только кивнуть, а Сармат засмеялся, совсем по-человечески. И тогда напугал ее тем, что сейчас не был ни воином, ни драконом — мужчиной, которому Кригга должна принадлежать.

— Зря.

В ушах Кригги зашумело, и бой крови смешался с воспоминанием о песне марл. Древние напевы, прекрасные и страшные, клокочущие внутри девушек, пропавших в горах.

Рукав платья медленно сполз с ее чуть загоревшего плеча.

Хиллсиэ Ино свернула полотно и запустила прялку на новый круг.

ТОПОР СО СТОЛА II

Хортим Горбович вырос в степи и думал, что если однажды и увидит море, то это будет теплое Перламутровое. Не северные воды, в которые его занесло по велению богов и людей. И не те моря, что ему пришлось пересечь, — прозрачные и неспокойные, расползающиеся на фьорды. Юноше тяжело дались первые годы изгнания: до них он ходил лишь на лодочке по реке Ихлас. Вместе с братом, пока Кифу не убили. Хортиму тогда было шесть лет, и в пятнадцать он оказался совсем не готов к долгому плаванию. Фасольд, выросший в одном из северных фьордов, смотрел на мертвенно-зеленого перекинутого через борт княжича и хмыкал. Говорил, что скоро Соколья дюжина поднимет бунт: кому нужен предводитель, чьи слабости как на ладони?

Ошибся.

Фасольд не понимал, почему Хортима слушается его буйная Соколья дюжина. Каждый из людей княжича был сильнее его, и каждый это знал, но всегда покорялся. С детства Хортим упражнялся с мечом до кровавых мозолей, но боги не вложили в него искры воина. Он не блистал на ратном поле. Не был лучшим, как отец или Кифа, — он был обычным. Его бешеный и игривый пес Арха смог бы зарубить его и даже не устать. Но даже в первые годы, когда Хортиму было особенно плохо, Арха не думал о мятеже — шутил и вытирал со лба господина липкий пот. Сам он чувствовал себя так же уверенно, как и на суше, а Хортим думал, что, если Арха, серовато-прозрачный, с просвечивающими малиновыми сосудами, выжил под гуратским солнцем, он бы выжил везде.

Вслед за Архой к морю привыкла вся свора отчаянно-веселых парней. Привыкли и люди Фасольда, те, что родились в Пустоши. Месяцы растянулись в годы, Хортим смирился, выдавливая из себя слабость, — но иногда море напоминало о том, что степной княжич в его власти. И что он здесь чужак.

Корабль отплыл на запад от Волчьей Волыни, и кормчий Ежи, посмотрев на волны, сказал, что будет шторм. Ежи был стар, а за правило встал еще юношей и умел видеть бурю в спокойных перекатах воды — Хортим не знал случая, чтобы кормчий ошибся. Княжич сидел на сундуке у весел и чувствовал, как внутри поднимается сосущее чувство. Море менялось. Волны усиливались, раздувался полосатый парус. Тяжелела голова, а фигура Архи мелькала перед глазами.

— …Мы чуть не погибли из-за этого седого, тупого…

Хортим вздохнул и стиснул переносицу.