Четыре пера (ЛП) - Мейсон Альфред - Страница 2

— Нет. Всё дело в том, как вы их слушаете.

Не успел Гарри ответить, как из-за стола раздался резкий голос генерала Фивершема:

— Гарри, посмотри на часы!

Все взгляды устремились на молодого человека. Стрелки часов сошлись под самым острым углом — время близилось к полуночи, а он без единого слова или вопроса сидел за столом и слушал рассказы с восьми часов. Но все равно поднялся неохотно.

— Мне уйти, отец? — спросил он, и все гости генерала заговорили хором. Мол, этот разговор много значит для юноши, он впервые ощутил вкус пороха, ему полезно на будущее.

— Кроме того, у мальчика день рождения, — добавил майор артиллерии. — Он хочет остаться, это же очевидно. Ни один четырнадцатилетний юнец не просидит столько времени, даже не пнув ножку стола, если разговор ему неинтересен. Пусть останется, Фивершем!

Мальчик воспитывался в железной дисциплине, но ради такого случая генерал сделал поблажку.

— Ладно, — сказал он. — Гарри может пойти спать на час позже. Один час погоды не сделает.

Глаза Гарри обратились к отцу и на секунду задержались на его лице со странным выражением. Сатчу показалось, что в них был вопрос, и, верно или нет, он истолковал его как «Ты что, слепой?».

Однако генерал уже разговаривал с соседями, и Гарри тихо сел и снова оперся подбородком на руки, слушая всей душой. Но разговор его не развлекал, скорее завораживал. Он сидел молча, как заколдованный. Лицо его неестественно побледнело, глаза широко раскрылись, а красноватое пламя свечей тем временем все более затягивалось голубой табачной дымкой, и вино в графинах неуклонно убывало.

Прошло полчаса из назначенной Гарри отсрочки, и генерал Фивершем, встряхнувшись от некстати упомянутого имени, вдруг выдал в своей резкой манере:

— Лорд Уилмингтон. Одна из самых славных фамилий Англии, если позволите. Вы когда-нибудь видели его дом в Уорикшире? Каждый дюйм земли там прямо кричал и молил его вести себя по-мужски, хотя бы в память о предках... Это казалось чем-то невероятным, просто сплетнями, но слухи разрастались. У Альмы еще только нашептывали, в Инкермане заговорили вслух, а в Балаклаве уже кричали. Еще до сражения за Севастополь отвратительные слухи подтвердились. Уилмингтон был курьером у генерала. В глубине души я уверен, что генерал выбрал его для этой миссии, дабы наставить на верный путь. Сообщение нужно было пронести через три сотни ярдов простреливаемого поля. Если бы Уилмингтон упал с лошади по пути, сплетники замолчали бы навсегда. Если бы добрался живым, то еще и заслужил бы награду. Но он не осмелился, он отказался! Дрожал, сидя в седле, и отказался! Видели бы вы генерала! Его лицо стало цвета бургундского вина. «Несомненно, у вас уже есть другие обязательства», — сказал он самым любезным тоном, который я когда-либо слышал. Именно так, ни единого грубого слова. Другие обязательства, и это на поле боя! До сих пор едва сдерживаю смех. Но Уилмингтону было не до смеха. Он был сломлен, разумеется, и тихо сбежал в Лондон. Перед ним закрылись все двери, он выпал из общества, как свинцовая пуля, выскользнувшая из ладони в море. Даже продажные женщины на Пикадилли плевали ему вслед, стоило ему заговорить. Он вышиб себе мозги в комнатушке на Хаймаркете. Странно, правда? Он испугался пуль, когда на кону стояло его доброе имя, но потом все-таки сумел вышибить себе мозги.

Лейтенанту Сатчу случилось взглянуть на часы, когда рассказ подошел к концу. Они показывали без четверти час. У Гарри Фивершема оставалось еще четверть часа, и их занял бородатый отставной начальник медицинской службы, сидевший почти напротив мальчика.

— Я могу рассказать вам случай еще более любопытный, — сказал он. — Его главный герой никогда не был под огнем, но, будучи медиком, как и я, ежедневно имел дело с жизнью и смертью. Да и какой-то особой опасности он не подвергался. Дело было во время индийской кампании. Мы стояли лагерем в долине, несколько пуштунов залегли ночью на склоне холма и принялись стрелять по нам. Пуля пробила палатку госпиталя, всего-то. Хирург уполз к себе, и через полчаса ординарец нашел его мертвым в луже собственной крови.

— Убит? — воскликнул майор.

— Ничего подобного. Он тихонько открыл свой саквояж с инструментами, вынул ланцет и перерезал себе бедренную артерию. Полнейшая паника от свиста пули, видите ли.

Даже на этих закаленных людей поведанный с такой откровенностью случай произвел глубокое впечатление. Кто-то вполголоса усомнился, другие беспокойно заерзали, потому что это было уж слишком не по-людски. Один офицер глотнул вина, другой передернул плечами, словно стряхивая всякую память об этом рассказе, как собака отряхивается от воды. Лишь один человек сидел совершенно неподвижно в той тишине, что последовала за историей. Мальчик Гарри Фивершем.

Теперь он стиснул руки на коленях и наклонился над столом в сторону хирурга. Его щеки были белы как бумага, глаза горели, и горели яростью. Он выглядел, словно опасный хищник в западне — подобрался, напряг мускулы. Сатч испугался, что парнишка перемахнет через стол и набросится на рассказчика с жестокостью отчаяния. Лейтенант даже протянул руку, чтобы ему помешать, но тут вмешался генерал Фивершем будничным тоном, и мальчик сразу же расслабился.

— Иногда происходит нечто странное и непостижимое, как две эти истории. Можно только им поверить, и молиться, чтобы поскорее забылись. Но объяснить их нельзя, ибо понять невозможно.

Растроганный Сатч положил руку на плечо Гарри.

— Вы понимаете? — спросил он и тут же пожалел об этом.

Но вопрос был уже задан, и глаза Гарри обратились к Сатчу. Однако их выражение было непроницаемым, без каких-либо признаков вины. Он не ответил на вопрос, но это в некотором роде сделал генерал Фивершем.

— Гарри понимает! — фыркнул генерал. — Откуда? Он же Фивершем.

В глазах Сатча отразился всё тот же молчаливый вопрос, который он недавно заметил у Гарри: «Ты что, слепой?». Он никогда еще не слышал столь откровенной неправды. Достаточно было взглянуть на отца с сыном. Гарри Фивершем носил отцовскую фамилию, но унаследовал от матери темные и испуганные глаза, широкий лоб, тонкие черты лица и её воображение. Наверное, только посторонний мог это понять. Отец так долго знал сына, что его поведение и внешность не имели для него значения.

— Посмотри на часы, Гарри.

Часовая отсрочка истекла. Гарри поднялся и вздохнул.

— Спокойной ночи, сэр, — сказал он и пошел к двери.

Слуги давно уже ушли спать, и Гарри открыл дверь в полную тьму. Пару секунд он колебался у порога и чуть не нырнул обратно в освещенную комнату, словно испугавшись поджидающих во тьме опасностей. Опасность и правда была — его мысли.

Он вышел и закрыл за собой дверь. Графин снова пустили по кругу, зашипели бутылки с содовой, и разговоры потекли в привычном русле. Все тут же позабыли про Гарри, но только не Сатч. Лейтенант хоть и гордился своим непредвзятым интересом к изучению человеческой натуры, на самом деле был добрейшим человеком. Скорее добрым, чем наблюдательным. Но у него имелись особые причины интересоваться Гарри Фивершемом. Некоторое время он сидел с крайне взволнованным видом. Потом, повинуясь минутному порыву, подошел к двери, бесшумно распахнул ее и тихо шагнул за порог, а затем закрыл дверь за своей спиной, так что замок даже не щелкнул.

В центре холла он увидел Гарри Фивершема с зажженной свечой над головой, мальчик рассматривал портреты Фивершемов на стенах, под темнотой потолка. Из-за двери доносились приглушенные голоса, но в остальном в холле было тихо. Гарри стоял неподвижно, лишь от легкого сквозняка плясало пламя свечи. Мерцающий свет озарял портреты — где сияние красного мундира, где блеск стальных лат. На стене не было ни единого мужского портрета без яркого военного мундира, а портретов там висело немало.

Отцы и сыновья Фивершемы служили в армии с незапамятных времен. С кружевными воротничками и в сапогах из оленьей кожи, в завитых париках и латах, в бархатных сюртуках и с припудренными волосами, в киверах и красных мундирах, в расшитых галуном доломанах с высокими воротничками — они взирали сверху на последнего Фивершема, призывая его на службу. Они все были из одного теста, различие в мундирах не могло скрыть сходства — худощавые лица, словно выкованные из железа, резкие черты, тонкие губы и твердые подбородки, узкие лбы и серо-голубые бесстрастные глаза. Несомненно, люди мужественные и решительные, но не обладающие утонченностью, чувствительностью или обременительным даром воображения, твердые люди, не желающие деликатничать, подозрительные к проявлениям интеллекта, ведь все они, честно говоря, сами были не очень умны — одним словом, первоклассные вояки, но не первоклассные военные.