Тридцать три - нос утри - Крапивин Владислав Петрович - Страница 69

Сказать солидно и крепко “честное мужское”?... Тоже мне мужчина! Только что лил слезы, как девчонка...

Крылышки со звездочкой золотисто блестели на краю стола. Винька дотянулся, положил их на ладонь.

– Папа, я... вот... крылышками и звездой... – Он постеснялся сказать “клянусь”. Но прочно сжал кулак. Крылья были – те, которые берег и укреплял для летчиков отец. Звезда – та, на которую любили смотреть Винька и Глебка.

Отец понял. И опять посадил Виньку на колено.

– Ладно, пристегни их снова... Кобуру и портупею, так и быть, тоже забирай.

– Ага... Да разве в кобуре дело...

– Понимаю. Но все-таки...

– Папа, а вот ты сказал про Глебку: “Поумнеешь и сам решишь”... Разве как я решу, так и будет?

– Кто знает... Может быть.

– Но ведь в такое верят те, кто верит в Бога. А его же нет... Папа, а его точно нет? Или, может быть, Он все-таки есть?

Отец притих. Потом дунул Виньке на темя, взъерошил его макушку.

– Вот что я тебе скажу, сын... Только это между нами, ладно?.. Я видел на войне, как очень смелые люди крестились в опасные моменты... Понимаешь, они крестились не от страха...

– И Винцент Родриго Торес?

– И он... Он был католик, хотя и еврей... Но он-то – понятное дело, он не был коммунистом. А я видел на нашей войне, как это делали люди с партбилетами в кармане...

Винька вновь прижался щекой к пиджаку. Закрыл глаза и шепнул:

– И ты?

Отец опять взъерошил Винькину макушку.

Скоро пришла мама. И началась обычная вечерняя жизнь: ужин, разговоры о том, о сем. Что буфет Ивана Тимофеевича оказался рухлядью и отдавать за него четыреста рублей – безумие, лучше добавить еще двести и купить новый. И что папу продержат на аэродроме не больше двух недель, ему пора возвращаться в техникум, этого требует партком. Что Людмиле пора искать новую квартиру, пока она со всем семейством не съехала в “этой халупе” на дно оврага... Ну и так далее.

Но Винька не считал, что его разговор с отцом закончен. Когда мама ушла на кухню, а отец прилег на кровать, Винька устроился сбоку.

– Папа... Ты вот сказал, что я беспокоился о друзьях. Ну да... Но главным-то образом я боялся за себя. Что не вырасту.

– Ну, это тоже понятно.

– А как ты думаешь, я вырасту?

– Теперь-то уж обязательно.

– Я тут... по правде говоря, тоже не только о себе тревожусь. Если не вырасту... тогда кто на Кудрявой женится?

– Здрасте! Насколько я помню, ты собирался жениться на соседке Варе!

– Это во втором классе было! Теперь-то ясно, что она меня ждать не станет...

– Здравая мысль... Но потом ты говорил, что не будешь жениться вовсе.

– Я это тоже... потому что маленький был. А сейчас понимаю: когда вырасту, придется, наверно...

– А что, у вас с Кудрявой такая любовь?

– Ну... любовь не любовь, а все-таки... Папа, хорошо, если операция пройдет нормально. А если Кудрявая останется с такой ногой? Куда она тогда денется в жизни, одна-то?

– Дед, – сказала Зинуля, – значит, операция прошла нормально? Раз ты... раз Винька женился не на Кудрявой? Или... – Глаза у нее испуганно округлились. У Вовки тоже.

– Нет-нет, – успокоил Винцент Аркадьевич. – Никаких “или”. Все было хорошо. Но это отдельный рассказ.

Кудрявая вернулась только в октябре. Гипс у нее с ноги сняли совсем недавно, и ходила Кудрявая осторожно. Однако не было уже никакой хромоты.

Кудрявая сделалась выше ростом и будто постарше. Хотя почему “будто”?

Виньке при первой встрече даже показалось, что Кудрявая поглядывает на него свысока. И слушала Винькины речи и рассказы она с чуть заметной снисходительностью. И отвечала коротко.

Но дело было, видимо, в том, что они отвыкли друг от друга.

Учились они теперь в разных школах, виделись реже. И казалось даже, что не очень-то друг другу нужны.

И наконец Винька испугался. Неужели так и угаснет их прежняя дружба?

Он сделал решительный шаг. Сбежал с последнего урока, пошел к женской школе и дождался, когда у Кудрявой кончатся занятия. И они пошли к ее дому, как прежде.

И стенка, которая начинала расти между ними, сломалась.

Теперь Винька опять провожал Кудрявую домой. Не каждый день, однако часто. С уроков он, правда, больше не сбегал, Кудрявая терпеливо ждала его у своей школы. Или заходила за Винькой сама.

И снова были хорошие вечера у печки и всякие рассказы. Только одним полушубком Винька и Кудрявая уже не укрывались, неловко было почему-то. И одеваться Кудрявой Винька уже не помогал. Да и незачем. Она же здоровая, не то что прежде.

Зато Винька откровенно рассказал Кудрявой все про духа Тьмы, про Ферапонта и Рудольфа, про свое участие в представлении, про бой на пустыре. Про пистолет он тоже рассказал. А потом признался и в своем вранье про ночевку в библиотеке. И как это вранье исправил.

– Глупый ты, Винька. Ну, правда, глупый, – шептала рядом Кудрявая, и в шепоте ее слышалось, что Винька не глупый, а герой.

Короче говоря, все сделалось как в прежние времена.

А в начале декабря к Виньке домой пришел незнакомый мальчишка. Кругловатый, в очках, чуть постарше Виньки. Постучал в дверь, встал на пороге, снял запотевшие очки и спросил, здесь ли живет Винцент Греев.

– Ну... да. Живет... Это я... – Винька ощутил странное беспокойство.

– Ты ведь был летом в лагере “Ленинская смена”?

– Был. А что?

– Говорят, ты был другом Глеба Капитанова?

– Я... был. А что?

– Да ничего, – вздохнул мальчишка. Еще раз протер концом шарфа очки. И надел. – Я его брат.

Винька повел себя глупо. От растерянности, от какой-то тяжкой неловкости он съежил плечи и пробормотал:

– Ты, наверно, за очками пришел?.. Я... конечно, я виноват. Я хотел их еще летом принести... Я их сейчас отдам. Только одно стекло я для телескопа взял, но я сейчас выну и вставлю, это быстро...

– Да причем тут очки? – тихо сказал Глебкин брат. – Я про них и не знал... Оставь себе. У нас еще есть, тоже Глебкины... Я на тебя посмотреть хотел...

Винька стоял, опустив руки. Это – от смущения. Но можно было, наверно, понять, что он показывает: “Вот он я. Смотри, если тебе надо”. Глебкин брат переступил большими валенками, поглядел мимо Глебки.