Тридцать три - нос утри - Крапивин Владислав Петрович - Страница 64

“Честное слово?” – говорит.

“Честное слово. Только объясни, где искать”...

Ну, а слово есть слово. К тому же, проснется, спросит, а я что скажу? Извини, мол, не нашел, не принес? Он тогда опять в свою лихорадку... Может, и мальчишество это, но я пошел... Ты с годами поймешь, что мальчишки сидят и во взрослых людях, даже в стариках, только прячутся до поры.

...Винька это потом и правда понял. Когда стал большим. Но в тот момент в нем просто не было никого, кроме мальчишки. И он искренне восхитился:

– В самом деле приключение!

И лишь потом встревожился:

– А бумажник-то нашли?

– Да. Вот он...

Винька переночевал у Петра Петровича на сдвинутых стульях, на постели из старого пальто. А рано утром умчался домой.

После завтрака он не выдержал, опять прибежал к Петру Петровичу.

Виньку беспокоило: как там Ферапонт? Утром он спал и жа ра у него не было. Но вдруг лихорадка вернулась?

Двери в доме были открыты. Петра Петровича не оказалось, наверно, ушел на работу.

Ферапонт сидел в постели, укрытый по пояс одеялом. На одеяле лежала какая-то растрепанная книжка. В руках у Ферапонта был деревянный Винькин меч. Ферапонт им помахивал.

– Здоро во, – неловко сказал Винька.

– Пр-ривет, – отозвался Ферапонт кукольным голоском. И глянул на Виньку вдоль оструганного клинка.

– Уже не болеешь?

– Все прошло. Петр Петрович велел только не вставать до обеда. И папиросы отобрал.

– Ну и правильно, – рассудил Винька. И подумал: “Если хочешь стать снова мальчишкой, зачем тебе папиросы?” Но сказать это не решился. Чтобы не сглазить.

– Надо передать Рудольфу, что ты нашелся. Он ведь в больнице. Ты знаешь?

– Да все я знаю!

– Я зайду к Нинусь, скажу ей, она передаст.

– Да Петр Петрович сам обещал в больницу сообшить, не суетись... А я, когда встану, тоже туда наведаюсь. Жалко его все-таки, расклеился мужик...

Винька украдкой, но внимательно вгляделся в лицо Ферапонта. Вчера оно казалось помолодевшим, а сегодня – такое, как обычно. Может, еще рано ждать результатов? Или что-то не получилось с колдовством?

Ферапонт, кажется, понимал уже, что ничего не получилось. Он бросил меч на одеяло, откинулся на подушку и сказал, глядя в потолок:

– Там на подоконнике сверток с твоими штанами и матроской. Возьми. Мне-то они больше не нужны... Только скажи матери, чтобы постирала, а то вдруг у меня что-то заразное.

“Мне они тоже не нужны”, – хотел сказать Винька. Но понял, что ни к чему пустые слова. Такая вдруг появилась печаль на маленьком лице Ферапонта.

Все так же глядя в потолок, Ферапонт проговорил:

– Колдовство было правильное. Просто у него не хватило сил. Потому что все во мне уже закостенело... по-взрослому... А все-таки это было хорошо...

– Что? – одними губами спросил Винька.

– Эти три дня...

– Значит, он так и не сделался мальчиком? – огорченно спросила Зинуля.

– Не сделался, – вздохнул Винцент Аркадьевич.

– А с Цим-мер-кумбе... кнабе... он помирился? – подал голос Вовка.

– Да... Но вместе они больше не работали. Рудольф Яковлевич вообще уже не выступал после того, как выписался из больницы. А выписался он лишь в сентябре. Видимо, после этого ему дали пенсию... А может, и не дали, не знаю. По крайней мере, он подрабатывал сторожем при Городском театре...

На задах у театра было такое место – двор не двор, сквер не сквер – где лежали разбитые гипсовые статуи и старые декорации. В теплое время Рудольф сидел там на солнышке часами. Стал будто меньше ростом, ссохшийся такой и пьяненький. К нему часто прибегали ребятишки из ближних кварталов, и тогда он оживлялся, развлекал ребят фокусами, рассказывал всякие истории... Мне даже кажется, что в такие минуты он был по-настоящему счастлив...

Кстати, при встречах с Винькой Рудольф Яковлевич несколько раз вспоминал, что должен ему двадцать пять рублей. “Ты ведь не виноват, что так все тогда вышло. Будет получка, отдам обязательно”. Винька неловко бомотал в ответ: “Да ну, вот еще...”

– Не отдал? – спросила Зинуля.

– Винька и не взял бы. Видел же, что Рудольф почти нищий...

– А Петр Петрович... он не заходил к нему? – насупленно спросил Вовка.

– Не могу сказать. Чего не знаю, того не знаю... А Ферапонт заглядывал. Они уже никогда больше не ссорились.

Ферапонт после всех этих историй поступил в большую труппу артистов-лилипутов, ездил с ними по стране, но к весне вернулся в наш город. Сперва поселился у Петра Петровича, а потом получил комнатку в доме здешнего пароходства. Потому что стал работать на пристани то ли радистом, то ли телеграфистом. Помните, Петр Петрович на первом же выступлении заметил, какой у Ферапонта слух! Когда тот отбивал чечетку... Слух и чувство ритма – это ведь самое главное для того, кто работает на телеграфном ключе, с азбукой Морзе... Ну вот, говорят, Ферапонт сделался просто виртуозом этого дела. Окончил там какие-то курсы – и пожалуйста. Ну, и Петр Петрович обучал его, разумеется.

Правда, один раз над ними грянула беда...

– Какая?! – разом испугались Зинуля и Вовка.

– Вы про это, конечно, и не слыхали. А я помню. Как раз семилетку заканчивал... В ту пору великий вождь и друг всех народов Иосиф Виссарионович доживал последние месяцы. И совсем уже спятил с ума. Шпионы и убийцы чудились ему повсюду. И по его требованию “синие фуражки” стали раскручивать очередное придуманное дело. Арестовали несколько десятков известных врачей, обвинили их в шпионаже, во вредительстве-отравительстве, в убийстве многих государственных деятелей... И во всех газетах и по радио начались вопли – о недопустимости ротозейства и необходимости повышать бдительность... Ну и стали повышать – и в столице, и в провинции. А Петр Петрович, он же был радиолюбитель, имелась у него какая-то там маленькая рация. Конечно, разрешенная, зарегистрированная, но кому что докажешь, если есть план отловить установленное число вражеских агентов... И попал Петр Петрович в следственную камеру МГБ. Хлебнул, конечно, всякого. Даже признался, что был американским, английским, японским и чанкайшистским шпионом... Понимаете, там умели добывать признания...