Бриллиантовый пепел, или В моем конце мое начало - Тихонова Карина - Страница 63

Поставила на поднос стакан, налила туда дистиллированной воды, высыпала в маленькое пластиковое блюдечко несколько таблеток. Пора нести лекарства в сто пятую. Хотя какие там лекарства, прости господи… Смесь валерьянки с пустырником, для солидности облеченные в форму таблеток. И вообще, что делает в больнице эта женщина? Да еще в отдельной одноместной палате, за которую не платит? Носятся с ней, как с писаной торбой, а толку-то… Ежедневная кардиограмма пишет ровненькие, отличные сердечные импульсы. Почему-то у главврача, лично просматривающего все показатели, при этом разочарованно вытягивается лицо. И чего переживает человек? То, что больная выздоровела?

Врачи с медсестрами особо не откровенничали, но иногда и до них долетали обрывки вполне понятных фраз.

«Даже рубца не осталось», — уныло констатировал кардиолог в разговоре с главным.

Ну, понятное дело. Был у человека инфаркт, человека спасли, а рубца на сердце не осталось потому, что у человека хорошая система регенерации. Значит, человек из породы тех, про которых говорят: заживает как на собаке. Чему же тут огорчаться?

«И ничем теперь не докажем», — так же уныло ответил кардиологу главврач.

«Ничем», — подтвердил тот. Потом заметил медсестру, стоявшую неподалеку, и спросил совсем другим, сухо-деловым тоном: «Вы что-то хотели»?

Пришлось удалиться.

Странно, что больную почти никто не навещает. Сын за прошедшую неделю пришел только раз: слоноподобный такой, раскормленный. Посидел минут пять и растворился в воздухе, как галлюцинация. И это при его габаритах! Больше ни разу не появлялся.

Говорят, у нее еще дочь есть… Верочка рассказывает про нее всякие страсти: красивая, говорит, а уж какая сволочь! Вечно всем и всеми недовольна.

Что ж, может, и так, только дочку она ни разу не увидела. Не навещает мамашу. Такие вот нынче дети.

Зато муж приходит каждый день, дай бог ему здоровья. Хороший мужчина попался их пациентке. Сидит возле жены по часу, держит за руку, в глазах слезы… Можно, значит, любить человека и после стольких лет совместной жизни.

Эту сегодняшнюю посетительницу она видит впервые. Сразу видно, женщина из породы барынь. Как одета, как держится! Манто на ней и впрямь невероятной красоты. Почти до пола, все отделано серебряной чернобуркой… А сапожки сверкают таким первозданным блеском, что становится понятно: с грешной землей их обладательница не соприкасается. Да и выглядит дама просто превосходно, можно сказать, красавица. Что ж, наверное, вовремя вышла замуж за солидного преуспевающего человека, дай бог ему здоровья. Есть же на свете женщины, которые смеются над возрастом. Например, Татьяна Шмыга. Она с годами только лучше становится, как хорошее вино. Слава богу, что есть такие женщины. Они, по крайней мере, дают надежду всем остальным: можно, значит, в любом возрасте оставаться привлекательной и желанной. И совершенно незачем плеваться ядом, как эта маленькая профурсетка. Казалось бы, живи да радуйся своим двадцати годам, так нет: она завистливым глазом провожает каждую хорошо одетую женщину. А уж если дама в возрасте, то просто воспринимает ее элегантный внешний вид как личное оскорбление. Ей все кажется, что никто, кроме двадцатилетних, не имеет право носить такие тряпки и хорошо выглядеть. Портит сама себе кровь, глупая, не понимая, что пройдут эти двадцать лет, как сон. И вспомнить-то ей будет нечего, кроме бесконечной зависти.

Медсестра осторожно постучала в дверь одноместной палаты.

— Да! — ответила загадочная пациентка совершенно ясным здоровым голосом.

— Лекарство пора принимать, — сказала медсестра, вплывая в комнату. Подошла к койке, осторожно поставила поднос на тумбочку, подала пациентке блюдечко с таблетками.

— Чем вы ее лечите? — спросила посетительница красивым низким голосом.

Медсестра покосилась на нее. Сказать правду или прилгнуть для внушительности?

— Да какая разница, — ответила пациентка и спокойно проглотила три беленькие таблетки. Запила их водой из заботливо поданного стакана, вытерла губы салфеткой, которую медсестра не забыла положить на поднос, и ласково поблагодарила:

— Спасибо вам. Всегда у вас салфетка наготове лежит. Никто, кроме вас, этого не делает.

Медсестра слегка покраснела от удовольствия. Что правда, то правда. Салфетки по инструкции класть положено, только медсестры их домой таскают. Что ж, невелик убыток, конечно… И все же приятно, что больные иногда замечают и благодарят ее за эту маленькую заботу.

А улыбка у пациентки необыкновенная. Просто хочется все время делать ей что-то приятное и смотреть, как она улыбается в ответ.

— Не за что, — ответила медсестра. Забрала пустое блюдечко, поставила его на поднос и спросила:

— Вы не проголодались?

По инструкции, больные в их отделении ели только тогда, когда хотели. Никакого тебе общего распорядка: все как дома. Ну, честно говоря, люди, которые платят по сто долларов в день, наверное, имеют право на такие вот маленькие удобства.

— Попозже, хорошо? — ответила пациентка.

И снова улыбнулась. Просто мурашки по коже, до чего ясная, добрая улыбка.

— Хорошо, — покладисто согласилась медсестра. — Вы мне позвоните, когда поесть захотите.

И вышла из палаты. Пора разносить лекарства всем остальным.

— Приятная женщина, — одобрила Евдокия Михайловна, проводив ее взглядом.

— Она очень хороший человек, — подтвердила Альбина Яковлевна. — Только очень одинокий.

— Не замужем?

— Нет. Прожила всю жизнь рядом с больной матерью в однокомнатной квартире… Какие тут женихи? Мать год назад умерла.

— Радуется, наверное, что такая гора с плеч упала? — горько спросила посетительница.

Альбина посмотрела на нее все понимающими спокойными глазами.

— Наоборот, Евдокия. Она никак места себе найти не может. Понимаешь, раньше ее жизнь была расписана, как график занятий в школе. Она точно знала, что в девять нужно кормить маму завтраком. Потом нужно сделать с ней упражнения… У матери был о инсульт, плохо слушалась правая рука. Потом шла на работу. Потом возвращалась домой и выводила мать на прогулку. Сон, упражнения, прогулка, визит к врачу, ужин… В общем, все было настолько заполнено правильными хлопотами, что времени на размышления не оставалось. А сейчас — дома тишина и пустота. Занять себя ей почти нечем, вот и остается в клинике по два дежурства подряд. Да еще и подменяет всех, кто попросит. Но за нее волноваться не надо: она справится. Она вообще очень хороший и сильный человек.

— Это она тебе про себя рассказала? — спросила Евдокия Михайловна после маленькой паузы.

— Да нет. Она мне ничего не рассказывала.

— Аля, откуда же ты знаешь?

— Откуда я вообще все знаю? — вопросом на вопрос ответила та. — Просто знаю, и все. Да ты не пугайся, Дуня, я иногда знаю, но не понимаю, о чем речь идет. Вот, скажем, знаю, что ты постоянно думаешь о каком-то внуке. Но понятия не имею, чей это внук почему он тебя так беспокоит. Наверное, если бы я захотела, то могла бы узнать. Но я не хочу.

Евдокия Михайловна откашлялась.

— А почему ты врачам не расскажешь об этой своей способности? — спросила она официальным тоном.

— Да ну, зачем? Представь, во что превратится моя жизнь: отбоя не будет от посетителей, желающих все про себя узнать. А я не гадалка, Дуня. Говорю же тебе: иногда сама не понимаю, о чем речь. Например: есть тут одна медсестра. Она постоянно боится какого-то срыва. Понятия не имею, что за срыв. И не знаю, у кого он может произойти: у ее мужа, отца, брата, сына или у нее самой… Но недавно она принесла мне лекарства, и я вдруг поняла, что боится она не зря: срыв будет… Понимаешь? Как ей такое сказать? Она ведь заранее с ума сойдет. Поэтому иногда лучше не знать. Если все равно не в силах ничего изменить.

— Да, — ровно сказала Евдокия Михайловна, глядя перед собой остановившимся пустым взглядом. — Есть люди, которым суждено умереть, и замки, которым суждено быть разрушенными.