Аз Бога ведаю! - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 71

На сей раз Люта прервал Ярополк, подбежавший к бабке своей с сияющим взором:

– К Киеву племя раманов явилось! И пляску творят у ворот невиданную! Любо бы позреть, княгиня!

– С чем явилось сие племя? Где дары? Где их послы?

– ан нет послов и даров! Ворот отворить не просят, танцуют себе да и только! Тешат народ…

– Вели гонцу мое слово передать: пусть убираются восвояси. Неведомо мне племя Раманов и в землях моих такого не значится.

– Мудрый ответ, сестра, – одобрил Свенальдич. – В Руси своих потешников да скоморохов довольно. Иное дело – молельников истинных нет…

– Гонец сказывает, у каждого мужа в ухе – Знак Рода! – воскликнул старший внук.

– У каждого? – встрепенулась Ольга и поднялась со скамьи. – Да возможно ли сие?!.

– Ей-ей, возможно! – осмелился гонец. – Сам зрел – сияет, как некогда у князя нашего сгинувшего сиял. И о сем же провозгласила Карная, бывшая там!

Здесь и Лют подскочил, взял гонца за бороду.

– Брешешь, холоп! Сей знак поганый я самолично токмо детине-князю добыл и вернул! И нет другого на свете!

Княгиня же взволновалась, метнулась от окна к окну.

– Желаю сама позреть! Эко дивное племя – раманы. Молву слыхала, они манят к себе, как солнце, и русский дух не в силах устоять против. Хочу сама испытать!

– В сей же миг пойду к воротом и взгляну! – Свенальдич шапку схватил. – Не суетись, сестра. Диво ли, когда потешники рядятся? И знаки носят потехи для! Твою волю исполню, прогоню незваных от ворот, пускай себе идут.

Не успел он и терема покинуть, как в растворенные окна ворвалось пение – далекое, но с первых же звуков чарующее. Княгиня тотчас же вышла на гульбище и увидела, как по улице от городских ворот движется к терему многолюдная толпа, в середине которой, ровно круг радужный, идут и пляшут разукрашенные танцоры. Всего лишь на миг взметнулось недовольство – кто это посмел без ее воли отворить ворота незнаемому племени?! – да тут же и утонуло в душевной радости.

Обвороженная пением, она застыла, ибо услышала гимн заходящему солнцу, воспеваемый на священном языке, коим вещал лишь Валдай – Владыка Чертогов Света. И девы-Рожаницы на сем же языке пели колыбельные…

И вознесенная звуками чудными, княгиня поднялась над теремом вначале, а там и еще выше, над градом Киевом, и уж позрела поля и нивы земель своих – г еще бы миг, и воспарила над всей Русью, да голос Лютов вмиг возвратил на землю, и легкий стан огруз под бременем естества.

– Сестра! Сестра!.. Позри, средь них твой ворог, утекший от расплаты!

– Кто? Кто ворог? Где?

Она словно от сна очнулась и взглядом повела – неведомое племя уж на теремном дворе, в окружении народа, припевающего и приплясывающего – кто и ворота открыл, неведомо…

Верна была молва! Манил взгляд Раджи…

– Да вот же он, боярин Претич, подручный бывший! – неиствовал Лют и указывал обоими перстами, словно рогами упирал. – Се он судил сына твоего, он крикнул в рощенье – смерть! На кол обрек! Позри, неужто не узнаешь? Эко вырядился!.. Вели схватить его!

С замирающей душой глядела княгиня, да не могла различить среди чернокудрых и смуглых танцующих мужей подручного, но тут один из них внезапно сорвал шапку да ударил ею оземь. И стихло все! А незваное племя это вдруг поклонилось княгине земным поклоном и отступило чуть назад, оставив впереди только простоволосого мужа.

Лишь сейчас она признала Претича: прежде бывши русым исчернел он теперь, посмуглел, и наряд его отличался от остальных тем, что не было у него в ухе Знака Рода…

– Здравствуй, княгиня пресветлая! – сказал он на языке Великого волхва Валдая. – Не забыла ли, куда посылала и зачем? Помнишь ли, кому давала посох?

А она забыла! Тот поединок с сыном на берегу реки священной Ра и отсеченная коса, позор и горе, павшие на голову княгини, размыли память. Не нужен был ей более Раджа – жених со священной реки Ганга, и дух Вещего Олега не являлся к ней ни в снах, ни наяву, покинув навсегда, – верно, сыновний меч не токмо лишил ее косм, но сразил и бесплотного тезоимца, и не у кого было спросить теперь совета. И посему, побившись на земле, словно птица с подрезанными крылами, как всякая жена, лишенная Пути, Ольга побрела впотьмах искать в ином утешения. Да вскорости и нашла: сначала в беседах с братом во Христе, Свенальдичем, попозже в храме, где служил чернец Григорий, а затем – во внуках…

И будто бы прозрела, и космы отросли на локоть…

Забыла о подручном княгиня, однако же промолвила, смущенная пением и словом гимна солнцу:

– Помню все, боярин… Ты привел Раджу?

– Нет, матушка! Бери повыше! – не таил в себе радость боярин. – Раджа – се токмо светоносный муж. Позри на достойных моих спутников! И все они – раджи! Две дюжины! Да еще две – жен-волхвиц, дев ясновидящих. На Ганге их довольно!

Тем часом Лют Свенальдич, не ведая сакрального языка, как, впрочем, и весь остальной народ, запрудивший двор княжеский, пытаясь внять словам, затих и обратился в слух, тараща недоуменные очи. Лишь старая Карная, волхвица-ворожея, должно быть, в сем языке сведомая, стояла на особицу и своей клюкою чертила по земле.

– Кого же ты привел? Скажи или яви очам.

– Мужа Вещего! Великого Гоя! Богатыря, который отныне Русью станет править и ей служить! Царя царей привел!

– И кто же муж сей? Где он? Почему не вижу? – неясное волнение вдруг охватило Ольгу.

– Да не спеши, постой! – боярин улыбался. – Дай срок, взойдет заря, и на восходе он сам явится как солнце! Великий праздник ждет тебя, княгиня! Я вперед пришел с раджами-раманами, дабы известить, и чтобы ко утру ты изготовилась встречать. И стольный город привела в порядок! Не то я зрю окрест – уж больно пыльно стало в Киеве, покуда я ходил на реку Ганга. Куда ни кинешь взор, везде то грязь, то сор, тенеты по углам и окна мухи засидели! А надобно бы улицу от врат до терема коврами устелить, чтоб царь царей не по земле ступал – се Вещему ль достойно? Ин-да вели своим холопам повсюду розы рвать! Да не с быльем колючим, а лепестки одни. И теми лепестками путь выстилать тому, кого ты ждешь! Так принято на Ганге! А мы тем часом русь взвеселим, поелику уж больно стыдно зреть, как вольный сей народ унылый стал. Дух шалый изведен, исчезла радость жизни, померкли очи, и в цепи не закован, а будто бы в цепях. Пристало ли даждьбожьим внукам в уныние впадать?

В сей миг Свенальдич более терпеть не смог и окриком прервал боярина:

– Что ты глаголешь там, скоморох? Наречия подобного не слышал! А посему изволь сказать доступно, коли явился к нам! А нет – ступай и не смущай княгиню! И уводи шутов с собой!

В ответ ему Претич только рассмеялся и вновь обратился к Ольге на языке молитв, посылаемых Даждьбогу – как и достойно его внукам.

– И зрю я, матушка, округ тебя прохвосты вьются, словно рой! Кто сей муж, что за тобою призирает и будто бы уж воли лишил? Не сын ли Свенальда, именем Лют?

– Да, он и есть, Лют Свенальдич. – ответствовала княгиня.

– Ну так гони его! На что теперь тебе сей вор и изменник? Иная началась пора!..

– Не смей, боярин! – прикрикнула она. – Ты сказал вор? А муж сей в беде и позоре меня не оставил, и благодаря ему я вновь встала на ноги и свет позрела. Ты не явил еще, кого привел а уж советуешь прогнать наперсников моих. Лют был мне утешитель во все годы, покуда ты ходил на реку Ганга, а отец его, Свенальд, Русь защищал от набегов. Не ведаю, кого привел ты и кто войдет с рассветом в Киев, но сиих мужей покуда не отпущу от себя!

– Да полно, матушка! Неужто ты не чуешь, кого привел? Кто ныне встал у змиевых валов, чтоб дух перевести и пыль дорожную с себя стряхнуть, прежде чем войти в стольный град? Неужто сердце слепо?!

– Ты, верно, и не ведаешь того, что меня… косм лишили? Так знай теперь! Я прокляла свой рок и нет мне возврата в былые времена, когда было открыто сердце… Ответствуй мне, кого привел? Кого ты называешь царь царей?!

– Да сына твоего! Он тебя косм лишил. И он же ныне царь царей!