Самый черный день (СИ) - Адрианов Юрий Андреевич - Страница 10

Безликий вспомнил еще Мюрата, но он не подошел по буквам.

— А знаешь, в чем злая ирония нашего трагизма? — сказал он со вздохом, — Только вдумайся, планета жила себе спокойнехонько пять миллиардов лет, а гибнет именно сейчас. Именно сейчас, когда развилась техника, начались полеты в космос. Ведь буквально чуть-чуть нам не хватило времени, чтобы создать способ борьбы с этой кометной угрозой. Было бы у нас еще лет сто хотя бы, наука придумала бы какую-нибудь ракету, которая сбила бы, допустим, астероид, тот бы столкнулся с этой треклятой кометой, и, глядишь, улетела бы она от нас куда-нибудь к чертовой матери.

Он говорил, все больше раздражаясь:

— Я и раньше был убежденным пацифистом, но теперь всех этих вояк, тварей, начиная с Александра Македонского и заканчивая нынешними любителями антитеррористических операций просто перевешал бы прямо вот на этих переломанных соснах. А Александра Македонского повесил бы выше всех — за один лишь заразительный дурной пример для всех последователей. Если бы не все эти вояки с их дебильными войнушками, наука сейчас была бы на сто шагов впереди, — рассуждал он со злой тяжелой досадой.

И кстати, он был совершенно прав. Я поддержал:

— А ты помнишь, как во время катастрофы моментально сами собой закончились все эти «дебильные войнушки».

— Ну да, как-то стало не за что воевать, — согласился безликий, и, помолчав, добавил самокритично: — а ведь я и сам, признаюсь, раньше считал астрономию совершенно никчемной наукой.

В обед мы услышали нарастающий рев мощного дизельного двигателя и треск деревьев. По меридиональной просеке медленно, хрустя кустами и завалами, полз вездеход. Видимо, заметив дым от костра, водитель повернул к нам. Махина (какая-то модификация ГАЗа-71) приблизилась, двигатель умолк. Вездеход с крыши до колес так облепился грязью, что непонятно было, какого он цвета, их часто делают оранжевыми, чтобы можно было заметить издалека или с вертолета. Правое лобовое стекло разбито. Из водительской двери поспешно вылез высокий человек, про таких говорят «представительной внешности», в фирменной робе нефтяника. Он сорвал противогаз, обнажив воспаленное лицо со слезящимися глазами.

— Доброго здоровьица. Дай, думаю, зайду «на дымок», это Чадреньга? — торопливо произнес он хриплым осипшим голосом.

— Нет, это Суронда, Чадреньга километрах в двадцати ниже.

Приехавший развернул топографическую карту.

— Ага, понятно. Я — Владимир Протасов, — заявил он так, как будто это нам о чем-то должно говорить.

— «Норд-Рашен гэс»? — припомнил безликий.

— Да, «Норд-Рашен ойл энд гэс», — поправил его приехавший.

Это был известный предприниматель, олигарх, разработчик Северо-печерской нефтегазоносной провинции. Еще до катастрофы на своем частном самолете он с инспекцией прилетел из Москвы на Печеру. А потом случилось то, что случилось. Аэродром оказался разрушен землетрясением. Местные вертолетчики ни за какие коврижки не полетели в Москву, деньги вообще оказались никому не нужны. У Протасова в Питере первая жена с детьми, в Москве вторая жена. И вот он едет по лесам и болотам, надеясь хоть куда-то попасть, хоть в Питер, хоть в Москву. Солярки запас большой, должно хватить.

— Хотел доехать за две-три недели, но еду уже два месяца и конца не видать. Самое трудное это реки, пока брод найдешь…

— Да не надо тебе никуда ехать. Оставайся здесь, — предложил я.

— Нет-нет, пообедаю и поеду. Надо ехать.

Вообще, олигарх производил впечатление не вполне вменяемого человека. Таких, впрочем, в последнее время развелось пруд пруди. Он говорил порывисто, озирался по сторонам, как будто кто-то за ним гонится, дышал громко и часто. Такое поведение у человека солидной внешности вызывало чувство какой-то особой жалости.

Обедали вместе. Протасов расщедрился строганиной, которую возил в морозильнике. Сам он ел ее сырой, отрезая мелкими ломтиками и подсаливая, а мы с безликим все-таки слегка поджарили, опасаясь за свои желудки. Говорили о погоде, наш гость рассказал об огромных лужах и залитых колеях по просекам. Потом речь зашла о том, как быстро и нелепо для планеты всё закончилось, и ничего с этим не поделать. Когда вспомнили про науку, Протасов замахал руками:

— Что вы мне рассказываете про ваших ученых?! Им всем цена рупь сорок в базарный день. Сидят! — тысячи институтов! академии! доктора-профессора! хоть бы один кто-нибудь нынешнюю ситуацию заранее рассмотрел и обдумал. А эти мыслители-философы? Тоннами макулатуры забили все библиотеки, а какой ответ у них есть на то, что сейчас происходит? Нету никакого. Всё это, знаете, напоминает лиссабонское землетрясение восемнадцатого века. Как тогда дружно встрепенулись всякие горе-философы и горе-богословы, давай наперегонки осмысливать и примирять Бога с природным злом. Как будто раньше они не знали, что на свете землетрясения бывают.

— Раньше запроса не было, — возразил я.

— Запроса не было? — с хрипотцой взвизгнул Протасов и тут же повторил уже утвердительно: — запроса не было. А нормальный мыслитель должен думать и безо всякого запроса. И объяснять все возможные катастрофы, даже если их вероятность ничтожно мала.

Я кивал, соглашаясь, возражать было незачем. Безликий молчал, будто о чем-то задумавшись.

Сразу после обеда, даже не отдохнув, Протасов засобирался.

— У меня тут полный чемодан растопки для костра, оставляю, — он вынул из вездехода довольно внушительный кейс.

Безликий вдруг заявил:

— Погоди чуток, — он зашел в свою палатку, повозился там какое-то время, потом вышел с охотничьим ружьем вертикалкой и пальнул в олигарха. Тот, схватившись за грудь, издал натужный стон и упал на колени, после чего медленно повалился набок.

После катастрофы принцип «подохни ты сегодня, а я завтра» у многих стал доминирующим в поступках. Я это уже наблюдал, поэтому не особо удивился. Сейчас со второго ствола безликий выстрелит в меня. Если попадет в голову, то я мгновенно умру. Если в грудь, то поначалу будет нестерпимая жгучая боль, при которой лучше не шевелиться, потом чувства угаснут, и я умру. Если попадет в живот… нет, в живот лучше не надо. Страх смерти у меня (как, впрочем, и у многих) за последние месяцы стал маленьким-малюсеньким, уступив место полнейшему всеобъемлющему равнодушию.

Выстрел добавил звон в ушах к моей притупившейся головной боли. Тело Протасова лежало в грязи. Безликий собирал свои вещи, разбирал палатку. Загрузил все в вездеход.

— Поеду еще выше, — сказал он, — если предложу поехать со мной, ты, наверное, откажешься?

— Да, я откажусь, — ответил я и, почему-то захотелось спросить: — Зачем ты прячешь лицо?

— Я и мое лицо это не одно и то же.

Какое-то время вездеход дергался то взад то вперед, потом медленно развернулся и уехал по той же просеке.

Человек с умилением вспоминает о любви, проклинает злодеев-полководцев. Сам при первой же возможности ничтоже сумняшеся палит в другого человека. Мной овладела какая-то озлобленная ненависть, какое-то отчаянное злорадство. Сдохнем скоро все — так нам, сволочам, и надо. Я даже рад! Имя скрывает, лицо скрывает, трус несчастный. Небось и в городе натворил кучу подвигов. И вино наверняка ворованное. Вспомнился дурацкий анонимный стишок, приписываемый почему-то Николаю Некрасову:

Когда бы мог я шар земной

Схватить озлобленной рукой

Схватить, скомкать и бросить в ад,

Я был бы счастлив, был бы рад.

Скоро-скоро весь наш шар земной будет брошен в геенну огненную «озлобленной рукой».

В городе не все, конечно, жили как пауки в банке. Были и обратные примеры. Один торговец, мой дальний родственник, в сентябре бесплатно раздал всем желающим свой громадный продовольственный склад. Специально для этого сидел там все дни с утра до вечера. Причем, чтобы не было давки, сначала оповестил своих соседей, друзей и родню. Пришедшим говорил, чтобы звали к нему своих соседей/друзей/родню и так далее. Во время раздачи сам следил за порядком, когда два каких-то психа устроили крик и драку, обоих вытолкал взашей пустыми, не стал разбираться, кто виноват. А когда склад был уже пуст, спохватился, что себе так ничего и не оставил.