Стихи - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 4

Мне сегодня столько лет, как самому еврейскому народу.

Мне кажется сейчас

я иудей. Вот я бреду по древнему Египту. А вот я, на кресте распятый, гибну, и до сих пор на мне - следы гвоздей. Мне кажется, что Дрейфус

это я. Мещанство

мой доносчик и судья. Я за решеткой.

Я попал в кольцо. Затравленный,

оплеванный,

оболганный. И дамочки с брюссельскими оборками, визжа, зонтами тычут мне в лицо. Мне кажется

я мальчик в Белостоке. Кровь льется, растекаясь по полам. Бесчинствуют вожди трактирной стойки и пахнут водкой с луком пополам. Я, сапогом отброшенный, бессилен. Напрасно я погромщиков молю. Под гогот:

"Бей жидов, спасай Россию!"насилует лабазник мать мою. О, русский мой народ!

Я знаю

ты По сущности интернационален. Но часто те, чьи руки нечисты, твоим чистейшим именем бряцали. Я знаю доброту твоей земли. Как подло,

что, и жилочкой не дрогнув, антисемиты пышно нарекли себя "Союзом русского народа"! Мне кажется

я - это Анна Франк, прозрачная,

как веточка в апреле. И я люблю.

И мне не надо фраз. Мне надо,

чтоб друг в друга мы смотрели. Как мало можно видеть,

обонять! Нельзя нам листьев

и нельзя нам неба. Но можно очень много

это нежно друг друга в темной комнате обнять. Сюда идут?

Не бойся - это гулы самой весны

она сюда идет. Иди ко мне.

Дай мне скорее губы. Ломают дверь?

Нет - это ледоход... Над Бабьим Яром шелест диких трав. Деревья смотрят грозно,

по-судейски. Все молча здесь кричит,

и, шапку сняв, я чувствую,

как медленно седею. И сам я,

как сплошной беззвучный крик, над тысячами тысяч погребенных. Я

каждый здесь расстрелянный старик. Я

каждый здесь расстрелянный ребенок. Ничто во мне

про это не забудет! "Интернационал"

пусть прогремит, когда навеки похоронен будет последний на земле антисемит. Еврейской крови нет в крови моей. Но ненавистен злобой заскорузлой я всем антисемитам,

как еврей, и потому

я настоящий русский! 1961 Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.

* * * Когда взошло твое лицо над жизнью скомканной моею, вначале понял я лишь то, как скудно все, что я имею.

Но рощи, реки и моря оно особо осветило и в краски мира посвятило непосвященного меня.

Я так боюсь, я так боюсь конца нежданного восхода, конца открытий, слез, восторга, но с этим страхом не борюсь.

Я помню - этот страх и есть любовь. Его лелею, хотя лелеять не умею, своей любви небрежны 1000 й страж.

Я страхом этим взят в кольцо. Мгновенья эти - знаю - кратки, и для меня исчезнут краски, когда зайдет твое лицо... 1960 Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.

* * * Мы перед чувствами немеем, мы их привыкли умерять, и жить еще мы не умеем и не умеем умирать.

Но, избегая вырождений, нельзя с мерзавцами дружить, как будто входим в дом враждебный, где выстрел надо совершить.

Так что ж, стрелять по цели - или чтоб чаю нам преподнесли, чтоб мы заряд не разрядили, а наследили и ушли?

И там найти, глотая воздух, для оправдания пример и, оглянувшись, бросить в воду невыстреливший револьвер. 1955 Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.

МОЛИТВА ПЕРЕД ПОЭМОЙ Поэт в России - больше, чем поэт. В ней суждено поэтами рождаться лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства, кому уюта нет, покоя нет.

Поэт в ней - образ века своего и будущего призрачный прообраз. Поэт подводит, не впадая в робость, итог всему, что было до него.

Сумею ли? Культуры не хватает... Нахватанность пророчеств не сулит... Но дух России надо мной витает и дерзновенно пробовать велит.

И, на колени тихо становясь, готовый и для смерти, и победы, прошу смиренно помощи у вас, великие российские поэты...

Дай, Пушкин, мне свою певучесть, свою раскованную речь, свою пленительную участь как бы шаля, глаголом жечь.

Дай, Лермонтов, свой желчный взгляд, своей презрительности яд и келью замкнутой души, где дышит, скрытая в тиши, недоброты твоей сестра лампада тайного добра.

Дай, Некрасов, уняв мою резвость, боль иссеченной музы твоей у парадных подъездов и рельсов и в просторах лесов и полей. Дай твоей неизящности силу. Дай мне подвиг мучительный твой, чтоб идти, волоча всю Россию, как бурлаки идут бечевой.

О, дай мне, Блок, туманность вещую и два кренящихся крыла, чтобы, тая загадку вечную, сквозь тело музыка текла.

Дай, Пастернак, смещенье дней, смущенье веток, сращенье запахов, теней с мученьем века, чтоб слово, садом бормоча, цвело и зрело, чтобы вовек твоя свеча во мне горела.

Есенин, дай на счастье нежность мне к березкам и лугам, к зверью и людям и ко всему другому на земле, что мы с тобой так беззащитно любим.

Дай, Маяковский, мне

глыбастость,

буйство,

бас, непримиримость грозную к подонкам, чтоб смог и я,

сквозь время прорубясь, сказать о нем

товарищам-потомкам... 1964 Русская советская поэзия. Под ред. Л.П.Кременцова. Ленинград: Просвещение, 1988.

* * * Ты спрашивала шепотом: "А что потом?

А что потом?" Постель была расстелена, и ты была растеряна... Но вот идешь по городу, несешь красиво голову, надменность рыжей челочки, и каблучки-иголочки. В твоих глазах

насмешливость, и в них приказ

не смешивать тебя

с той самой,

бывшею, любимой

и любившею. Но это

дело зряшное. Ты для меня

вчерашняя, с беспомощно забывшейся той челочкою сбившейся. И как себя поставишь ты, и как считать заставишь ты, что там другая женщина со мной лежала шепчуще и спрашивала шепотом: "А что потом?

А что потом?" 1957-1975 Евгений Евтушенко. Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.

* * * Много слов говорил умудренных, много гладил тебя по плечу, а ты плакала, словно ребенок, что тебя полюбить не хочу.

И рванулась ты к ливню и к ветру, как остаться тебя ни просил. Черный зонт то тянул тебя кверху, то, захлопавши, вбок относил.

И как будто оно опустело, погруженное в забытье, это дет 1000 ское тонкое тело, это хрупкое тело твое.

И кричали вокруг водостоки, словно криком кричал белый свет: "Мы жестоки, жестоки, жестоки, и за это пощады нам нет".

Все жестоко - и крыши, и стены, и над городом неспроста телевизорные антенны, как распятия без Христа... Август 1957 Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.