Две жизни комэска Семенова - Корецкий Данил Аркадьевич - Страница 28

— Ослабь, ты мне глаза выдавишь…

— Обойдешься!

Две пары рук подняли комэска, умело усадили на крупного гнедого, впереди седла. Кто-то проверил узел верёвки, стягивающей запястья и, единым махом оторвавшись от земли, уселся позади.

— Не привык, небось, без седла? — послышался над ухом насмешливый голос калмыка или башкира. Обхватив Семенова, он взял поводья. — Моя бы воля — вообще тебя через круп перебросил, как тюк с навозом!

— Рысью, а-арш! — скомандовал сотник.

И они поскакали в сторону линии фронта.

— Чем же я тебе так насолил? — спросил Семенов. — Ты же на богатея не похож. А мы за бедняков воюем…

— Я и был бедняком. Наломался у барина — от зари до зари, любого труда не чурался. Постепенно завел лошадь, коровенку, козу, стала семья концы с концами сводить: кушать досыта, детишкам конфеты да баранки к праздникам покупать, из лохмотьев в нормальную одежу переоделись… Думал, из нищеты выбрались, а когда новая власть пришла — еще лучше заживем! Только вы, сволочи, меня в кулаки-мироеды записали. По-вашему: кто сыт — тот уже не бедняк, а богач! А значит — надо его кулачить. Вот и отняли все подчистую! А когда детишки помирать от голода начали, тогда порядок! Вы же нищету любите. У кого что-то есть — отобрать, пусть ни у кого ничего не будет! Только у меня другой порядок — рубить и вешать вашего брата безо всякой пощады!

Жилистый кулак больно врезался Семенову в ухо. Голова мотнулась и в ней будто колокола забили набат.

— Это не власть, это перегибы на местах, — с трудом вымолвил он. — Я бы тебе козу оставил. Да и лошадь, пожалуй…

— Спасибо, краснопузый! — еще один удар сотряс воспаленный мозг. — Я нашего есаула попрошу, чтоб тебя мне отдал. Буду спину ножом полосовать и посыпать солью за твою доброту!

Семенов замолчал. И тут же нахлынули невеселые думы. Кто же предал? Немногие знали про эту поездку. Четверо, что лежат убитыми в кустах, вряд ли бы сами вызвали свою смерть… Буцанов? Да нет, это исключено! Кто же тогда? Да хрен с ним! Кто бы ни предал и что бы ни получил взамен — выбор этого человека делает его настолько ничтожным, что тратить на него драгоценные минуты жизни, которых оставалось теперь, похоже, немного, было бы непозволительным расточительством.

Покачиваясь на чужом коне, по пути к неминуемой смерти, перед которой, возможно, его ожидают допросы и пытки, комэск вдруг вспомнил, как однажды в детстве конюх отправил его на реку помыть барскую кобылу с заковыристым именем Эльсинора. Обещана была за это кормёжка от пуза. Брат Сидор напросился за компанию. Устроился сзади и всю дорогу просил не спешить, боялся свалиться. Эльсинора в реке закапризничала, стала фыркать и рвать повод из рук. На глубину заходить отказалась наотрез. Кое-как управились. Но когда вернулись, конюх сказал, что помыта лошадь отвратительно и за такую работу Ивана не кормить следует, а сечь, и что в приснопамятные времена, при бывшем барине, засекли бы его, шельму, до беспамятства. Когда возвращались от усадьбы домой, Сидор расплакался, от голода и обиды.

«Ненавижу всё, в чём осталась хотя бы крупица той мерзопакостной жизни, — думал Семенов, сидя с завязанными глазами впереди обхватившего его руками белогвардейца. — Жаль, не доведётся лично убедиться, что выкорчевана эта гадость до основания и никогда уж не вернётся. И не увидеть счастливого мира победившего трудового народа, мира равенства, справедливости и восторжествовавшей правды. Только этого и жаль».

Через час были на месте — в селе Голодаевка, которое явно оправдывало свое название. Кривые, покосившиеся домишки со сгнившими венцами, на холме обгорелые развалины барской усадьбы. Белоказаки обступили прибывших, что-то выкрикивали, хлопали своих по плечам и смеялись, а на пленного наводили оружие и грозили кулаками.

Комэска спустили на землю, развязали, Сова ненадолго скрылся в штабе, потом вышел, махнул рукой, и Семенова, под недобрыми взглядами беляков, завели внутрь — в обычную избу, мало чем отличавшуюся от той, из которой он утром отправился в штаб полка. Только двое конвойных в белоказачьей форме, вставшие у дверей с винтовками к ноге, напоминали, что он оказался по другую сторону фронта. Да молодой худощавый писец в форме без знаков отличия, приготовившийся за отдельным столиком строчить протокол допроса, нарушал привычную картину — все-таки у этих канцелярщины больше…

— Ну, садись, товарищ красный командир, Иван Семенов, — с издевкой пригласил немолодой грузный есаул, с побитым оспой лицом, который развалился за некрашеным щелястым столом под портретом Николая Второго и плакатом: «За веру, царя и Отечество!» Перед ним лежали вещи, вычищенные из карманов комэска.

— В ногах-то правды нет. Хотя, говорят, ее нигде нет.

— Что ж, товарищ безымянный, можно и посидеть, про правду потолковать, — сказал комэск, опускаясь на табуретку напротив офицера.

— Прости великодушно, дорогой товарищ, не представился. Харитон Никишкин, командир Второй сотни Первого конного полка Третьего Кубанского корпуса. Мы стоим напротив тебя.

— Ну, слыхал, — холодно кивнул комэск. Он чувствовал себя вконец разбитым и больше всего хотел лечь и отдохнуть. Но теперь отдыхать уже не придется. Разве что на том свете!

Никишкин потёр задумчиво подбородок.

— Что у вас там, в полку-то, много новых командиров?

— С чего бы это? — Семенов сделал удивлённое лицо. — Все те, кто и были! Сплошь стреляные да матёрые, дадут ещё вам жару в скором времени…

Есаул явно заскучал. Видно, почувствовал, что допрос успехом не увенчается. Пытать Семенова ему тоже не хотелось. Видимо, не любитель был Никишкин насчёт пыток: это ведь не от формы, а от человека зависит. Да и известно все наперед, выспрашивать особо и нечего. Но обязательную программу нужно было исполнить.

— А я слышал, вы сами своих в расход пускаете, да целыми эскадронами! — усмехнулся Никишкин. — Промеж собой уже воюете!

— Ты про Клюквина, что ли, вспомнил? — Семенов пожал плечами. — Так то бандит и мародёр. Какой же он свой! Он еще хуже вас! На его месте давно новый эскадрон сформировали, ребята воюют на совесть, дают вам жару, царские псы!

— Все мы чьи-то псы! Лучше царскими быть, чем псами немецкого шпиона! — презрительно бросил есаул. — Царь-батюшка — он помазанник божий. А твой Ленин кто?

— Владимир Ильич — вождь мирового пролетариата! К нему ходоки со всей Руси идут за помощью и советом, а он всех принимает, чаем напоит, хлебом последним поделится! А твой царь-кровопийца делился с рабочими?

— Ты на себя глянь — рожа трескается, сам в справных сапогах, а твои бойцы голодные, в обмотках да ботинках дырявых!

Семенов кивнул на конвоиров.

— А я в рванье ходил и последним в эскадроне сапоги надел, когда уже всех бойцов обул! Вот в чем разница между нами!

Есаул иронично покривил губу.

— Научился, сучий потрох! С такими гладкими речами хоть сейчас в Государственную Думу…

— Да нет её, вышла вся, твоя Дума. Хватит богачам да барам нами править! Теперь у нас своя власть, трудящихся. Сообща думаем, вместе все решаем, на съезде!

— Так это временно. Вот сковырнём твоих краснопузых самозванцев, вернётся нормальная жизнь, вернётся и Дума. Но это не нашего ума дело. Ты расскажи лучше, как дела в командовании полка? Ладят ли командиры с комиссарами?

— Беспокоишься?

— Беспокоюсь, как не беспокоиться. Слышал, раздрай там, уже начал каждый начальничек по эскадрону прибирать, под личную, значит, власть. Это тебе по наивности твоей не известно ничего.

— Только собака брешет о том, чего не знает. А ты, как-никак, есаул, — поморщился Семенов. — Я вот другое слышал. Что разбегаются от вас казачки кто куда. И к нашим переходят! Я-то их не беру, а в других эскадронах служат, с вами же и рубятся! Вот это настоящий раздрай!

Один из конвойных, белобрысый малый с веснушками во всё своё рязанское лицо, многозначительно покосился на стоявшего рядом товарища — мол, слухи-то были верные про дезертирство!