Ведьма. Эзотерическая книга, которая переворачивает представление о женщинах! - Коробенков Роман - Страница 17

– Как знать, как знать, – загадочно развел руками испанец, принимая вид «но теперь-то уж что». – Мы захватим ее по пути. Где ты остановился? – прицелился он в гостя косматыми бровями.

– В Сан-Антонио. Отель «Шипы розы». – Виски добрым огнем разливалось в моем желудке, отсоединив дисциплинированный вагон «Арсений» от поезда «я».

– Отлично. – Хорхе светился от радости. – Прекрасно знаю. Я рад, что приехал не старый брюзга. Так часто бываю на Ибице, что, честно говоря, притомился развлекать тут самого себя. Гораздо интереснее, когда приезжает кто-нибудь, желательно в первый раз, показывать ему закулисье. Окунуть с головой в это… Средиземное море. – Он с любовью провел рукой по карте. – Тогда, через радость этого человека, сам чувствую ту радость, которую так просто ощутить уже не могу. – Он отвернулся от карты и, шагнув ко мне, через удар стекла о стекло снова инициировал движение стаканов в сторону засушливых гортаней.

– С чего начнется путь? – поинтересовался я.

– Путь в сто шагов начнется с шага в кафе «Дель Мар». И тут нам нужен Евгенио… – С улицы донесся звук автомобильного сигнала, что прозвучал нарочито длинно. – Вот и он. А вообще… Человек черствеет, как хлеб, ведь то, что доставляло радость вчера, сегодня способно обернуться морем без ветра, то есть совсем не надувать твоих парусов. Может, в этом природная хитрость? Чтобы человек шел вперед, не останавливался? Искал себя и идеальный мир? Как думаешь?

Мы засуетились, если можно так назвать скорое поглощение великолепного манго в унисон еще паре капель чудесного чая.

Хорхе погрузил в карманы телефоны, мы еще недолго посидели, вслушиваясь в путешествие чая от телесного к психическому, скрипнули креслами и устремились на выход.

Испанец улыбчиво рассказывал о вечеринках до утра: как благопристойно все могло начаться с высоких причесок и искр шампанского, а далее – о бассейнах, полных людей в одежде, волшебной музыке, поселяющейся в ногах, и вечно одиноком льде в пустом стакане виски.

«Одиночество льда» – именно так описал это Хорхе, а кроме того, упомянул о боливийском салате, о сыре Будды и вишневом пунше.

– А потом – рассвет, небо, полное алых брызг! – заключил Хорхе и толкнул белую аккуратную дверь на улицу. – И великолепное чувство, что вот уже почти пора спать… – Испанец глубоко затянулся прогретым воздухом, зажмурившись даже под очками. – Я люблю это ощущение больше всего… – Они стояли во внутреннем дворе, выложенном синим камнем и ковром растений и цветов по стенам. На одной из стен висел широкий плакат, где была волнующе изображена женская нога до колена, обутая в туфлю на крутой шпильке, вписанная в мелкую сетку, по которой старательно взбиралось множество смуглых мужских фигурок, одетых в тонкополосые тельняшки. Чуть далее меж пересекающихся низких арок шла ровная дорога к улице, где нечасто мелькали автомобили. Там мы, выйдя к солнцу, нашли отполированный джип, откуда белозубо улыбался славянин.

– Евгенио, – будто укоризненно поприветствовал его Хорхе. – Что так долго?

Болгарин выпрыгнул из машины на кривоватые ноги. Выгоревшие и без того светлые волосы были приподняты гелем на испанский манер, а римский нос топорщился под глазами цвета лазури, где бесшумно, но отчетливо плескалось добро. Он был в синих шортах, белых шлепках и майке с футбольным мячом на груди. Потрепанный мяч слегка сдулся, в одном из его многоугольников прописью сквозило «Ibiza».

Пожали руки.

– Я спал, – честно ответил брат-славянин, разведя руками. – Я – Женя.

– Арсений, – представился я.

– В машину! – вскричал Хорхе и первым полез на заднее сиденье и уселся за водителем. – У нас не так много времени, как может показаться. До заката всего три часа.

Женя вернулся за руль, я же оказался рядом с испанцем, который настойчиво теребил металлическую коробочку, переданную ему водителем. Джип фыркнул и мягко задрожал, готовясь рвануть по узкой улочке вниз, где, как мне запомнилось, была набережная, засаженная ресторанами и лодками – от доски с мотором до полноценных яхт и кораблей, мощных снаружи и внутри, иногда парусных и величавых.

– Хотите пух? – Хорхе выглядел деловым и беззаботным. – Меня всегда интересовало, почему одни называют его ангельским, а другие – дьявольским? В чем тонкость – в восприятии или способности к самообману?

Джип имел на стеклах темную пленку, от этого видимость в машине была приглушенной, выбеленная солнцем улица сразу же оказалась точно в стороне. Мы тронулись, и привычно зашумел кондиционер.

– Не рановато? – в ответ на вопросительный взгляд спросил Арсений вслух больше у меня, чем у испанца. На второй вопрос он не нашелся что сказать, сосредоточившись на первом.

– В самый раз, – не усомнился Хорхе, ответив за нас обоих, глаза их встретились. Пальцы его отыскали кнопку для пары шестиугольных стаканов с запертой капелькой в стеклянном дне. – Нужно проехать через меня, а то… – Он расстегнул пиджак и показал несколько пятен на рубашке, – Это я так сегодня обедал… – Тут же нашлась бутылка ирландского чая, который звякнул поочередно о стаканы. – Только льда нет, – с грустинкой закончил мысль Хорхе, разломив табакерку по сечению и припорошив их чай.

– Сколько тебе лет? – спросил я Хорхе, и мы выпили до дна, ошпарив нёба.

– Тридцать три, – ответил Хорхе. – А что?

– Просто интересно, – пожал я плечами, чувствуя, как кровь вскипела и захотелось вскочить.

– Я не думаю о возрасте, – решил развить тему испанец. Взгляд его заблестел и заострился. – И не грущу о нем тем более. Люблю каждый свой год, из года в год становлюсь умнее, сложнее становится восприятие, еще множество больших и маленьких весов, как ты изящно выразился, появляется во мраке подсознания, чтобы взвесить все и что угодно.

– Возраст Христа, – сказал я, чтобы что-то сказать, одномоментно захваченный этой большой мыслью.

– Вообще-то, мне тридцать два, – уточнил Хорхе на всякий случай. – Всегда говорю на год старше, привыкаю к этой цифре, уже сам помню так, а потом приходит день рождения, и я осознаю – мне же только сейчас столько. И чувствую себя молодым. Становится тепло и приятно. Непатентованный метод, – счастливо констатировал он, растекаясь небритыми губами под зеркальными очками. – Рекомендую и делюсь…

Евгенио прибавил громкость, в салоне стало отчетливо электронно. Музыка других мест после возвращения с острова молодежи всегда удивляет неказистостью, это справедливо даже для радио, которое источает здесь до предела насыщенные формы с самыми причудливыми крещендо и неожиданным материалом.

Головы невольно по-голубиному задвигались в такт.

На Ибице до всего рукой подать: то ли музыка выносит рассудок из времени, отвлекая сознание, что завороженно плещется в своем где-то, то ли и правда расстояния настолько коротки, что даже невысокой скоростью все покрывается символическими пятнадцатью минутами. Буквально с десяток поворотов и светофоров, присыпанных, как и все здесь, пестрой молодежью с припухшими лицами, привели нас к группе белых домиков, громоздящихся вблизи и друг над другом, выпирая ребристыми балконами и удобренных густыми зарослями кактусовой розы и ветвями сочно-сиреневой якаранды. Ансамбль казался неземным, я восхищенно вытаращился, запуская в чуть расширенное восприятие всю красоту переплетенных красок и конструкций.

Хорхе шумно выбрался из машины одновременно с вежливым скрипом тормозов. Лицо его раскраснелось, он поминутно приглаживал волосы, и речи его неутомимо перемалывали все, чего только могли коснуться его искристые глаза. Пиджак был забыт под левой мышкой, манжеты рубашки лишились запонок, рукава были закатаны до локтей.

– Такой вот он, этот остров, – жестикулировал правой рукой Хорхе. – Любую благопристойность низводит в мягкий бездельный ажиотаж. Тут все как один в сомбреро и с амбре. Фиеста в полном смысле слова. Все возможно на Ибице, как говорит теперь уже наш общий друг Женя. Все, что происходит на Ибице, – остается на Ибице… – Евгенио глубокомысленно покачал головой нам из машины. Пружинистый палец Хорхе точно вписался в молочного цвета дверной звонок. – Ты увидишь эту фразу или надпись здесь еще не раз… За мной!