Опер против маньяка - Черкасов Владимир - Страница 9

— Все логично, Эдуард Анатольевич. Поэтому я к вам пришел как к патриоту «Современника».

Неумывайкин испытывающе смотрел на него. Потом сморщил свои серо-буро-малиновые щеки и сказал:

— А знаете, капитан, если б вы ко мне не пришли, я, возможно, сам бы наколку в угро или РУОП анонимно кинул по этим делам. Так меня эти вонючки возмутили! Перешерстили театр, да еще и студию Олега Павловича Табакова, нашего старого артиста.

Кострецов, не сбавляя темпа, кинул еще один вопрос:

— Гриню Духа имеете в виду?

— Духа? Не знаю такого. Этот к делам причастен?

— Похоже, занимался угонами.

— Машины? — недоуменно вскинул брови Неумывайкин. — Это не моего класса. Грубо — я не уважаю. Я, капитан, негодую по поводу исчезновения орденов генерала Рузского. Благороднейший человек, театрам помогал, и рвань беспардонная так с его коллекционными вещами поступила!

Эдуард Анатольевич замолчал. Капитан понимал, что сдавать своих такому зубру нелегко, очевидно, никогда не приходилось. Кострецов помог:

— Вы хоть намекните.

Неумывайкин тряхнул седовласой головой, поднял арбузную свою физиономию.

— Стар я, чтобы, как девушка, намекать. Если базарю, то базарю за всю масть, — перешел он от волнения на феню. — Сука эта рваная — Федя Труба! Он, я не сомневаюсь, своих сявок кинул на брюлики актрис, а главное — на ордена. Слыхали о таком фармазоне?

— Нет. Но в оперразработках угро, наверное, фигурирует.

— Должен быть. Срок волок не раз. Специалист по орденам.

Капитан напомнил:

— Класса банды Тарасенко, что в восьмидесятых по Союзу шарила? У того под журналистов работали супруги Калинины.

Эдуард Анатольевич брезгливо скривился.

— Помню это дело. Я ж тогда на зоне был, туда подробнее доходит. Ну кем были эти молодые люди Калинины? Интеллигентные мокрушники. Да и пахан их Тарасенко — гусь лапчатый. Сгорели все, потому как он, бивень, замазанное у себя на коллекции держал. Это вор?! А Федя Труба — профессор, специалист. Сам уж давно на дела почти не ходит, у него учеников целый выводок. Ныне фарт на ордена. Границы открыли, так такие дореволюционные сокровища взад-вперед из России заходили. Тут и именное наградное оружие: золотое, осыпанное драгоценностями… Труба по всему этому товару лекции в МГУ может читать.

— А почему — Труба?

Неумывайкин усмехнулся.

— Как и многие кликухи, эту в насмешку приляпали. Когда повязали Федю впервые, он на киче под следствием по молодой расстроенности все причитал в камере: «Дело — труба». Сейчас он матерый, но конченый человек… Кокаинист. Очень дорогое удовольствие. Теперь Федя больше для его бесперебойности старается.

— Не такой конченый, раз его люди так театры проутюжили.

Неумывайкин презрительно оттопырил губы.

— Все это лебединые песни Феди. Он так дошел, что уж анфаса нет, только профиль остался. Совершенно изможденное, треугольное лицо. А нос спицей у него и так был. Марафет достает и не таких умников.

Уходя из квартиры Неумывайкина, Кострецов подумал, что, судя по описанию, которое дал Феде хозяин, тому больше б подошла лисья кличка. Треугольное, «лисье» лицо говорит о хитрости и расчетливости человека и, бывает сочетается с мнительностью и импульсивностью.

«Впрочем, — усмехнулся Кострецов про себя, очень довольный визитом, — и у лис бывает хвост трубой».

Глава 4

Сыск у опера Кострецова шел полным ходом; не дремали и люди, которых он затягивал в паутину расспросов. Осведомитель Кеша Черч не забыл их разговора во дворе банка, увенчанного легендарными ночевками взломщика Паршина.

Черч, кочующий по подвалам и чердакам, часто зарабатывал себе на выпивку не только информацией для Кострецова. Поставлял Кеша нужные сведения и уголовникам, которые, в отличие от опера, оплачивали ее ценность. Являясь таким образом двойным агентом, Черч изощрился в вылавливании слухов, намеков, наводок. Он болтался среди криминалитета, торговцев, дворников, таксистов и прочего многознающего люда Чистяков. Подстерегал неосторожные слова, замечания, откровения в пивных и самых разных местах, где человека так и подмывает выговориться.

Для уголовной стороны он, например, охотился за информацией о квартирах и машинах новых русских для ограбления или угона. Так же была важна блатным трепотня их «коллег» о разборках, переделе сфер влияния в центровой Москве. Кеша, ходячий банк данных, ориентировался во всем этом, как премудрый пескарь, исплававший окружающие норы до взвихрения ила и донного песка. Поэтому и носители сведений относились к нему с интересом.

В один из вечерков Черч стоял в любимой пивной на Банковском, уверенно примазавшись к паре молодых блатарей, которые, глотая водку с пивом, доходили до нужной ему кондиции. По Кешиным наблюдениям, были ребята из шайки автоугонщиков Грини Духа.

Паренька с тюремными перстнями-наколками на пальцах кликали Веревкой за худобу и высокий рост. Второй, в тельняшке, выглядывающей из распаха шелковой рубахи, прозывался Камбузом, — вероятно, за любовь к морю и величину физиономии.

Кеша когда-то учился в судостроительном институте, работал наладчиком экспериментальной аппаратуры на подводных лодках, плавал при ее испытании. В общем, ему было чем зацепить Камбуза. Тем более что в знак памяти о своем морском прошлом Черч, как всегда, пил только пиво «Адмиралтейское».

Веревка и Камбуз бултыхали водку в кружки с черным портером, и Черч осмелился на замечание:

— «Адмиралтейское» — то для водочки приличней. Смесь тогда даже по цвету на истинного «ерша» походит.

— Да? — мутно взглянул на него Камбуз. — А мы в чего льем? Я и не ведаю, в натуре, как это чернушка называется.

— Портер, — пояснил Кеша. — Сладковатый он, водочный вкус малость гасит.

— Ничего у меня не гасит, — произнес Веревка, уже начавший от многопития заикаться.

— А у тебя «Адмиралтейское»? — спросил Черча Камбуз. — Я и не знал, что такое имеется.

— Ну как же! — приосанился Кеша. — Мореманы его уважают. Правда, когда я на лодках ходил, такого не было.

— На каких лодках? — осведомился, заикнувшись, Веревка.

— На подводных.

Камбуз спросил, прищурившись:

— Гонишь или в натуре из флотских?

Черч кивнул в сторону зала.

— Зачем мне фуфло двигать? Спроси тут любого. Я и в дальних походах бывал.

— Ну и как? — вежливо поинтересовался Камбуз.

— Как? Да как в танке или на киче: глухо… Много ребят там жизнь сложили.

— Взрывались? — спросил Камбуз.

Веревка расхохотался.

— Ну чего лепишь?! Ты с Великой Отечественной спутал, его тогда и на свете не было.

Кеша, кивнув на дельное замечание, проговорил:

— Разгерметизация бывает, как у космонавтов. Воздух утекает — и каюк. Тогда драят наглухо этот отсек. И из него стучат смертно морзянкой… А что делать? Или им погибать, или всем остальным. Нельзя отдраивать. Помню, накрылись так парни в одном отсеке. Пришвартовались мы, стали их вытаскивать. Все мертвые, а у одного на руке часы все тикают, тикают. Как та последняя их морзянка…

У Черча заблестели глаза. Было с ним такое или не было, но, если Кеша о чем-то рассказывал, он явственно это себе представлял, верил в воображаемое и переживал до самого донышка своей искромсанной души.

Камбуз молча налил ему в кружку водки. Черч смахнул слезу и быстро выпил.

— Закуси, — обстоятельный Камбуз пододвинул к нему тарелку с бутербродами.

Кеша элегантно, хотя с утра не ел, взял бутерброд с семгой, стал не спеша откусывать. Спросил, кивнув на тельняшку Камбуза:

— С чего тельник?

— С телки его! — объяснил Веревка. — Та с начесом любит, на ночь иногда для тепла напяливает. Камбуз ныне утром с бодуна по шконке пошарил да и натянул.

Камбуз посмотрел на дружка с осуждением.

— А-а, — протянул Кеша. — А у меня свой тельник хранится. Весь уже застиранный. На День Военно-морского флота лишь надеваю, — величественно соврал он.

Стали пить все вместе. Мешали водку теперь только с «Адмиралтейским». Болтали на совершенно ненужные Черчу темы.