Рукопожатия границ
(Сборник рассказов) - Цыбульский Евгений "Составитель" - Страница 82

Одним словом, произошло чудо, на которое я так надеялся: Наташа включилась в жизнь нашего коллектива и превратилась из пленницы в хозяйку острова. Не хватало только последней капли, чтобы она почувствовала себя здесь действительно незаменимой. На помощь пришел случай. Поздно вечером снова позвонил старшина: не может ли Наташа срочно прийти на пост? Заболел санитар Тимур — вероятно, воспаление легких — и несколько часов уже лежит в горячке.

Она пошла. В медицине Наташа понимает ровно столько, сколько ее научили на каких-то общественных курсах медсестер. Но женщина остается женщиной — она всегда сумеет сварить какой-нибудь чаек из липового цвета, хорошо поставить компресс. Тимур был весь красный, в испарине. Он метался в постели, словно его преследовали кошмары. Почувствовав на лбу прохладные пальцы Наташи, парень вдруг успокоился, на губах появилось что-то похожее на улыбку. Он схватил ее руку и пробормотал: «Мама!»

Потом повернулся на бок и ровно задышал. Этого слова оказалось достаточно, чтобы все стало на свое место.

Прошло всего несколько дней, а Наташа многое успела. Во всех помещениях поста теперь цветы, библиотеку узнать нельзя.

А сегодня пришла самая радостная весть. Начальник политотдела связался с Ленинградом — Наташа принята в университет.

Никогда еще и командир катера капитан-лейтенант Закубенко и его помощник старший лейтенант Перов не чувствовали такого удовлетворения службой. Задание выполнено, нарушитель границы задержан и официально передан следователям.

Из машинного отделения доносился стук металлических предметов — там по указанию нового механика мотористы вели технический осмотр. На палубе тоже работали — боцман Рогов распорядился надраить все «медяшки» и покрасить надстройку. Командир и помощник ни словом не обмолвились о пережитом — настоящим морякам не подобает показывать свои чувства.

В дверь постучали.

— Войдите!

— Радиограмма из штаба, товарищ командир, — доложил радист. И, не пытаясь скрыть радость, добавил: — Благодарность за образцовое выполнение боевого задания… Пригласить Крутилина?

Вошел Крутилин. Гладко выбритый, тщательно причесанный, будто только что проснувшийся после здорового восьмичасового сна.

— Вам оказывают большое доверие, Крутилин, — торжественно сказал командир. — Предлагают остаться на сверхсрочной службе.

— Спасибо, товарищ командир, сам собирался подать рапорт. Только не смел вам сказать после того несчастного случая…

— А теперь? — сурово спросил командир.

— Разрешите, товарищ капитан-лейтенант? — Крутилин вынул из кармана вчетверо сложенный лист бумаги. — Я тут написал рапорт и прошу его передать по назначению. Если все же сочтут, что я могу здесь быть полезным, постараюсь оправдать доверие.

Только он вышел, как в дверь снова постучали. Вошел майор — брюнет лет тридцати, с удивительно голубыми глазами. Его пухлые губы расплылись в добродушной усмешке.

— Вот-вот лопнете от любопытства, не так ли? — И, не дождавшись ответа, майор продолжал: — Всего раскрывать пока, конечно, нельзя, но кое-что могу сообщить. Хотя бы то, почему в эту штормовую ночь вы не получили приказа укрыться в заливе. Мы предупредили комдива, что возможна попытка перехода границы, и просили удвоить бдительность.

— А как же вы узнали, что это иностранный агент? — наивно спросил Перов.

Командир был убежден, что майор сошлется на служебные тайны и не ответит. Однако случилось непредвиденное — майор закурил и сказал:

— Это длинная история, но вам было бы полезно услышать ее во всех подробностях. Не сердитесь, если она покажется вам нарочито поучительной — пусть молодые матросы получат представление о наших лучших помощниках, честных советских патриотах, без которых охрана рубежа была бы гораздо более сложной задачей… Но прежде всего несколько слов о человеке, которого вы задержали. Это агент, засланный к нам с фальшивыми документами репатрианта. Ему было поручено устроиться на работу в пограничном городе, посылать информацию шпионского характера и в случае необходимости оказывать помощь нарушителям границы. В последние дни у него начала гореть земля под ногами. Неделю назад мы перехватили его шифрованную радиограмму, в которой он предупредил, чтобы ждали его с важными сообщениями и фотографиями. Передача не повторилась. Поэтому запеленговать станцию и поймать его с вещественными доказательствами не удалось. Благодаря вам птичка теперь у нас в руках. Я даже не сказал бы, что он очень огорчен. Передача была чистым блефом. Он ехал с пустыми руками, грубо говоря, спасал свою шкуру. А за это там не платят долларами и не гладят по головке… Хочу поскорее управиться с рыбаками и отпустить их восвояси. Сегодня, говорят, в поселке комсомольская свадьба.

— Значит, вам действительно кажется, что они не виновны? — спросил Перов. В глубине души он все еще не мог себе простить, что едва не дал обвести себя вокруг пальца.

— Похоже на это… Капитан, конечно, поступил легкомысленно, но что будешь делать, если тебе показывают письмо от матери.

— От матери? — переспросил командир.

— Да, от матери. Двадцать лет назад она сбежала в Швецию. Я это письмо читал, — поморщился майор. — Отвратительное сочинение. Вспоминает, как нянчила сыновей, как первый раз проводила их в школу. Интересуется внуками. Представьте, такая сентиментальность после двадцатилетнего молчания! Почерк ее — сын готов в этом поклясться, — но написано явно под диктовку. Его настоящий брат приказал долго жить в бою на Одере, и подставному лицу — подобрали человека очень похожего — понадобился дополнительный документ плюс ко всем его фальшивкам.

— И родная мать согласилась на такую подлость? — Закубенко все еще не верилось.

Майор помолчал, и, когда заговорил, голос его звучал глухо, в нем слышалось глубокое огорчение.

— Мать… Мы иногда употребляем это слово, забывая о его истинном содержании. Мать не просто женщина, родившая ребенка. Это звание, которое нужно заслужить. Моя биография вам знакома? Тогда слушайте, только предупреждаю вас: рассказ будет длинный, так сказать, от Адама до наших дней.

Когда отца перевели сюда начальником береговой пограничной заставы, мне еще не было полных девяти лет. Толе было три, а младший брат только что родился. Насколько помню, отец был честный и простой человек. Часто к нам заходила соседка тетя Анна. Ее муж дядя Крист в погожие дни брал нас с собою в море. Он рассказывал нам о своей матросской жизни на паруснике, о брате Фрице, латышском красном стрелке, которого немцы расстреляли в девятнадцатом году, научил обращаться с веслами, чинить сети. Тетушка Анна нас тоже не баловала, она относилась к нам так же, как к своему Иманту. Мы вместе с ним пилили дрова, и после этого молоко с медом казалось особенно вкусным.

Началась война. Мы стали проводить у тетушки Анны всю неделю, потому что мать лежала в больнице. Уж не помню, чем она болела, да это и не имеет значения. Через несколько дней прибежал старшина, велел дяде Кристу запрячь лошадь и везти нас на станцию. Отец будто бы поехал в больницу, чтоб забрать мать с братиком, и будет нас встречать. Тетушка Анна проводила нас в дорогу, дала корзину с продуктами, поцеловала, даже прослезилась. Дядя Крист все восемнадцать километров только и говорил: «Скоро встретимся. Не горюйте!» На станции мы просидели до вечера, видели, как отошел последний эшелон с женщинами и детьми. Дядя Крист отправился в больницу и вернулся мрачный, неразговорчивый, всю обратную дорогу гнал лошадь рысью, так что круп ее покрылся мылом. Мы ни о чем не спрашивали и даже как следует не волновались, ведь в низенькой, прокопченной рыбацкой хижине мы чувствовали себя, как дома. Прошло еще несколько дней — от родителей ни слуху ни духу. Говорили, что застава, где служил отец, была окружена фашистами, что мы уже отрезаны от России.

Дядя Крист снова запряг лошадь и уехал в больницу за матерью. Я и сейчас вижу его возвращение. Он вошел в комнату, сел за стол, отрезал ломоть черного хлеба, выудил из банки соленую салаку, съел и только после этого заговорил: