Рукопожатия границ
(Сборник рассказов) - Цыбульский Евгений "Составитель" - Страница 62

— Привет пехоте.

Стернин вякнул:

— Привет сыну неба.

Из вертолета прокричали:

— Лейтенант! Выгрузку — в два счета!

— Есть, в два счета, товарищ капитан!

Лейтенант, офицер, а Стернин запанибрата: сын неба.

Не зная броду, суется в воду. Да ему хоть бы что, как с гуся вода. Повседневное явление.

Из двери, согнувшись, дулом автомата вперед, вышел высокий, плечистый майор — из штаба отряда, за ним инструктор с собакой, радист с рацией, два солдата и командир корабля со штурманом, черные от загара капитаны в зеленых фуражках с авиационной кокардой.

Иван Александрович поздоровался, спросил:

— Почему задержались?

— Из авиачасти в отряд вертолет прилетел как штык, — сказал командир корабля.

— Вели поиск с воздуха. — Майор кивнул в сторону командира. — Плели галсы, времечко-то и набежало.

— Нарушителей не обнаружили?

— Нет.

— Но старались, изрядно старались.

— Мы вас очень ждали. Лучше поздно, чем никогда, — сказал Иван Александрович. — Сейчас все уточним, решим… Однако сперва напоить моих ребят…

Я слушал их разговор и смотрел на Рекса. Не овчарка — волк. Большая, мощная, злобная, рвется с поводка. Старший сержант Самусевич наматывал на руку поводок, глядел поверх меня и Сильвы. Гордость грызет? Как бы не загрызла вусмерть, товарищ старший сержант Самусевич. Мы с Сильвой поскромней, в медалисты не лезем, но и не бездари. Дрессируемся и со временем будем работать по следу без поводка, мы за прогрессивное. А вы с Рексом — консерваторы, зазнались, блеск медалей ослепил вас обоих. Нынче Сильва показала себя неплохо и еще покажет. Да, показать еще придется.

Перед тем как появиться вертолету, мы с Иваном Александровичем обнаружили: следы обогнули бархан справа и слева и не встретились, они расходились дальше и дальше. Иван Александрович с досадой сказал:

— Нарушители разбились, уходят в одиночку. Понимаешь, чем это пахнет?

— Понимаю, товарищ капитан, — сказал я.

Так что вертолет подоспел вовремя. По идее, группа из отряда подменила бы нас, обессилевших, измочаленных. Теперь же ситуация менялась: мы с Сильвой будем продолжать идти по следу со скошенным каблуком, отрядные со знаменитостью Рексом станут на левый след, им-то что, свеженькие!

Из вертолета спустили термос с водой. Полный термос воды! В тени от вертолета я вылил из фляжки в согнутую ладонь — Сильва вылакала, вылизала шершавым языком. Я зачерпнул кружкой из термоса, Сильва вылакала с ладони и эту воду, и еще кружку.

— Больше не хочешь? — спросил я, и Сильва будто поняла мой вопрос, повела мордой вправо и влево.

— Пей, Грицко, — сказал Шаповаленко и залпом выпил кружку. — Ах, красота! Пей!

— Успеется, — сказал я.

Наполнил флягу, завинтил, перевернул, проверил, не протекает ли. Подзаправимся и мы, не грех подзаправиться. Стараясь не жадничать, выпил глотками: жажда лишь сильней. Выпил другую кружку, третью. Скорей бы дошла очередь до четвертой!

Две эмалированные кружки ходили по кругу: Иван Александрович пил строго, сосредоточенно; Рязанцев вымученно улыбался, зачем-то вытирал губы носовым платком; Шаповаленко осушал единым махом, передавая кружку, восторгался: «Ой, сладкая, даром что соленая!»; Стернин расплескивал воду по подбородку, крякал, приговаривал: «Не коньяк, не водка, но упьемся до положения риз». У нас на Псковщине говорят о пьянице: упился вусмерть. А пьяниц я ненавижу лютой ненавистью. Воду же надо пить бережливо, не расплескивать.

В детстве читал про барона Мюнхгаузена: пил его конь, пил, барону уже надоело, на поверку — пила лишь половина лошади, половина отсутствовала, вода и выливалась. Наверно, так вот и из меня выливалась вода потом — я не напивался.

Отрядные и вертолетчики смотрели на нас, смотрели, и командир машины сказал, сбив на затылок фуражку:

— Вкусно, черти, дуете, самому захотелось! У экипажа канистра, наш НЗ, отдаем, пируйте!

Бортмеханик достал из кабины канистру, открыл. Иван Александрович сказал нам:

— Пейте досыта. Но полканистры оставите товарищам из отряда и экипажу.

Попили из канистры, угостил я и Сильву. Жажда заглохла. Поесть бы, поспать бы! Сбрасывая сонливость, оглядел наших: рослый сутуловатый Рязанцев, почти квадратный Шаповаленко, узкоплечий жилистый Стернин, а какая фигура у Ивана Александровича? Без примет, нормальная. Я бы хотел, чтобы у меня была такая фигура. Несолидная, нелепая мысль? Но она промелькнула, никуда не денешься.

Майор из штаба обменялся с Иваном Александровичем рукопожатием: «Успехов, капитан». — «Взаимно». Командир-вертолетчик сказал: «Счастливо, черти», и отрядная группа, ведомая знаменитостью Рексом, рванула по следу, свеженькие, отчего же не рвануть. Старший сержант Самусевич так-таки и не удостоил меня взором. Будет знаменитость снисходить до серой личности!

Вертолетчик и нам сказал: «Счастливо». Иван Александрович кивнул, мы вышли из тени, двинулись за Сильвой. Было часа два, солнце палило неимоверно. Сильва прорабатывала след, слабо натягивая поводок. Я ее не понуждал. К чему? Силенок у нее в обрез, израсходуется преждевременно, если неволить. Темп удовлетворительный, подольше бы выдержала. Я шел за Сильвой и осязал, как проступает, щекоча, пот на коже — и уже капли, уже струйки; в животе хекало — туда-сюда переливалась вода.

Миновали бархан, другой, и если бы обернулись, то вертолета за барханами не увидали бы. Но оглядываться было некогда и не к чему: наша дорога — вперед. Мы идем на север, отрядная группа — на северо-запад. Я убежден: они вскоре настигнут своего подопечного. С нашим подшефным позаковыристей: мы измочалены, вымотаны. И Сильва тоже. Даже больше нас. Было ощущение: преследуем как бы сначала, с отправной точки. Понятия о времени сместились, в голове ералаш, точно не определить, вероятно, преследование ведем часов семь. Как выражается Иван Александрович, на все про все семь часов. А сколько предстоит? По идее, меньше, нарушитель близок, но поживем — увидим.

Пески, изреженно поросшие гребенчуком, похожим на тую. Весной он цветет белыми, розовыми, лиловыми, красными гроздьями, как у сирени. Запах сладкий, дурманный, пчелы роятся, откуда берутся в пустыне? Летом гребенчук пропылен, поник. От куста к кусту прошмыгнул варан, вылитый крокодил, выполз на вершину бархана, вздернул морду.

На смену гребенчуку — верблюжья колючка, перекати-поле. Барханы до горизонта, куда ни глянь — бесплодные дикие пески. Ни души. Из людей здесь, наверно, лишь мы — нарушители и пограничники. Не убежден, однако, что тех, кого мы ловим, следует называть людьми. Более подходящее: двуногие.

Пески, пески, пески. Великая пустыня Каракумы, где ее край? Где-то есть другая Туркмения: хлопковые поля, виноградники, тутовники, нефтяные вышки, и городские кварталы, и заводы, и сейнеры на каспийской волне, и в пустыне же — газопроводы, опоры электропередач, восьмисоткилометровый канал, но здесь, у нас, ни колодца, пески, пески, пески.

Два года привыкаю к здешней природе, к барханам, к безлюдью. Тщетно! Иной раз шагаешь в дозоре, и серебристо мелькнет «ил» или прочертит трассу звезда — не спутник ли? — и радуешься, словно соприкоснулся с громадным живым миром. А когда Алексей Леонов выходил из корабля в космос, я был уверен: он это проделывал надо мной, я находился в наряде, и нам вдвоем было веселей.

В Каракумах ни на день не забываю Псковщину. Под подошвами песок, а будто — пойменный луг, вдохнешь запах полыни, а чудится — черемухи, саксаульник видишь ельником или березником. На Псковщине полно незамутненных голубых озер (оттого псковитяне голубоглазы). И мой родной город, древний русский глубынь-городок на берегу лесного озера, глядится в воду храмами да монастырями, резными избами да стандартными домами-коробками. Наша изба — на береговой кромке, пятистенная, в зарослях рябины, ее гроздья весной белые, летом оранжевые, осенью красные. В минувшую осень я сорвал красную кисло-горькую Ягодину, разжевал — не в Каракумах, наяву.