Горюч-камень
(Повесть и рассказы) - Глазков Михаил Иванович - Страница 35

Семка тоже бросился бежать, но тут же больно ударился головой о дерево и упал. Венька подхватил его под мышки, поднял и потащил за руку вслед за убегающими ребятами. За спиной раздалось:

— Стойте! Постреляю!..

Прогремел выстрел.

Беглецы припустили еще шибче. В эту минуту в лесу потемнело и хлынул проливной дождь. Полыхнула молния, гуданул, раскатываясь по лесу, гром.

Ребята без оглядки бежали к опушке, натыкаясь на пни, падая и снова поднимаясь. Позади и над ними сверкало, громыхало и бухало. И было трудно понять: то ли это гром, то ли продолжает, стреляя, гнаться за ними по пятам ужасный жилец заброшенной землянки…

Вот наконец и спасительная опушка! Быстрее из лесу, на голое поле! Пусть дождь хлещет, как из ведра, и негде укрыться, зато здесь нет таинственного лесного незнакомца.

Выскочили на раскисший от дождя большак — мокрые, грязные, в разорванной одежде, со ссадинами на лицах и без вязанок — в страхе бросили их у землянки. Оглянулись на черный лес, мельком оглядели друг друга и, дрожа неизвестно от чего больше — от холода или от страха, — приударили к видневшемуся за сеткой дождя селу…

Первая встретила их на улице Коновалиха. Завидев грязных и оборванных ребятишек, она быстро закрестилась, как при наваждении: «Свят! Свят! Свят!» — и засеменила в хату.

Мишка первый подбежал к ближайшему блиндажу и загромыхал кулаком. На пороге вырос высокий сержант:

— Что тебе, хлопец?

— Товарищ сержант! В Хомутовском лесу враг прячется! В землянке! Прямо недалеко от опушки, у большака…

— Враг, говоришь? А кто тебе сказал?

— Сами видели! — выдохнул подбежавший Венька. — Он стрелял в нас, да не попал. Мы только что оттуда.

— Хорошо! Молодцы, что сказали! А теперь идите домой, да живо, матери, небось, ждут, волнуются. Ишь как разукрасились!

…Бойцы в тот же час прочесали опушку леса, обшарили все землянки, но так никого и не обнаружили.

Варька слегла. Всю ночь металась на постели, временами то шепча, то выкрикивая обрывочные слова:

— Черный, черный… Веня… тикайте… вязанку…

Мать, ни на минуту не сомкнувшая глаз, не отходила от девочки: прикладывала к ее горячему лбу холодную мокрую тряпку, поправляла одеяло.

К утру Варька притихла. Свернувшись комочком, уснула, тяжко и часто дыша.

Едва лишь взошло солнце, Федосья разбудила тоже неспокойно спавшего ночью Веньку:

— Вставай, сынок! Вставай, дитятко, поедешь за меня в поле… Да поднимайся же, вечером пораньше ляжешь, доспишь.

Венька ожесточенно протер кулаками неразлипающиеся глаза, сидя потянулся напоследок и спрыгнул с печки.

— Уснула?

— Только что.

У Веньки у самого с вечера кружилась голова — простыл, видно, от проливного дождя. Но что поделаешь, это Варьке вон можно болеть — она маленькая…

Нехотя позавтракав холодными лепешками с молоком, он вышел в сенцы. Подобрал с пола сбрую, отправился в закуту выводить корову. Та на скрип двери повернула голову, уставилась на Веньку умными глазами.

— Ну что глядишь, пойдем! Плужок тебя ждет. Ты теперь у нас и за кормилицу и за трактор…

На улице за Венькой увязалась соседская собака с потешной кличкой — Цурюк. Прилипло к ней это иноземное слово, когда еще в селе были оккупанты. А дело происходило так. Немцы не очень-то церемонились с населением: цапали, где что попадется и что могло мало-мальски сгодиться. Вот и в дом соседки как-то ввалились двое, позыркали глазищами по хате и один из них, заприметивший сохнувший после стирки пуховый платок, потянул его с веревки. Тут-то и метнулся из чулана настороженно и зло следивший за чужаками хозяйский пес. Второй гитлеровец только и успел крикнуть: «Цурюк!», а уже тот в мгновение ока располосовал первому брючину и добрался до ляжки. Завопив благим матом, немец рванул из хаты, волоча за собой разъяренную собаку. И лишь на крыльце каким-то образом сумел избавиться от нее, суматошно сорвав с шеи автомат и хряснув им четвероногого врага. Тот завизжал от боли и скрылся за амбаром, что и уберегло его от пули. Гитлеровцы-таки вернулись в хату, избили хозяйку и, кроме пухового платка, забрали еще валенки из печурки и банку соленых грибов с окошка.

А собаку с той поры так и стали звать — Цурюк да Цурюк. Та поначалу дыбила шерсть и рычала при звуке этого ненавистного слова, потом понемногу свыклась с позорной кличкой…

Отломив половину лепешки и дав псу, Венька потянул за повод корову — деревянный валек на постромках загрохотал по дороге.

В поле уже были женщины-пахари и с ними — Лукерья Стребкова.

— Вот вам и еще один пахарь, — встретила с улыбкой Веньку бригадирка. — А говорят, у нас мужиков нету!.. Или что случилось с матерью?

— Да нет, Варька заболела. Всю ночь металась — жар у нее.

— Чего же ты молчишь! — вспылила Лукерья. — Надо в город, за доктором съездить.

И ходко пошла в сторону села.

Венька с помощью напарницы — тетки Ульяны впряг коров в плужок и взялся за рукоятки. За лемехом потянулась свежая борозда. Нивесть откуда налетели черные, как чернозем, грачи и сноровисто заработали длинными носами.

Венька шел за плужком и думал невеселую думу. Вот и немца из Казачьего прогнали, а все трудно, и не скоро, наверно, полегчает. Может, когда картошка вырастет да хлеб поспеет? Но ведь их еще сажать, сеять надо!.. Когда-то они вырастут! А интересно, бывает ли, что похоронки ошибаются? Может, и к ним ошибочная пришла? И отец жив? Как это так: он был и уже никогда больше не вернется? Эх, хорошо бы ошиблась!..

Венька очень любил отца. Как сейчас помнит последний сенокос с ним в Хомутовском лесу. Понабирали тогда с собой всякой всячины — и ветчины, и пшена, и картошки— на весь месяц ведь уезжали. Постой, где же это они тогда косили? В Климакином логу? Нет. В Правороти? Да на Острове, за кордоном, вот где. Помнится, он, Остров-то, еще не был засажен сосняком — просторище, а кругом орешнику полно, по осени мешками носили орехи — и выщелкнутые и в гранях.

Прежде всего сделали с отцом шалаш для сна. У двух молоденьких березок макушки пригнули, связали, а сверху наклали жердей с наклоном, а на них — травы. Ох и жилище получилось! Днем жарища, от солнца не знаешь, куда деться, а в шалаше, как в погребе, — холодок. Завалишься на мягкое, духовитое сенцо, ну, чем тебе не барин! Правда, валяться особо-то не приходилось: косить вставали до солнца и махали косами до тех пор, пока роса на траве не высыхала. На ладонях — мозоли, все суставы болят, ноги — стопудовые. Но зато идешь к шалашу такой гордый, что будто ты нивесть какое диво сотворил: вон сколько травы навалял! «Ну, а теперь будем кулеш варить», — говорил отец. Он доставал ножик, точил его о монтачку и сам принимался чистить картошку, а его посылал хворост собирать и костер разводить. А кулеш получался! Одно объеденье! Ешь, ешь и все не наешься, только пузо пальцем щупаешь — не лопнуло бы, как барабан! «Еще, Веня, сальца съешь», — подсовывал отец смачные ломтики окорока. А тебе уж и не до сала, ни до чего, поскорей бы в шалаш нырнуть да на сено завалиться…

— Венька! Да ты куда глядишь, ослеп что ль! Плугом по траве елозишь! — раздался громкий голос Ульяны. — То-то, я чую, легко пошли! Задремал, что ль?

— Да не-е, — смущенно отозвался Венька и оглянулся: вместо борозды за ним тянулся тонкий, еле срезанный поверху, пластик земли. Ну и работничек!

— Иди отдохни чуток, — пытливо вглядываясь в лицо напарника, предложила Ульяна.

— Да я еще не устал, теть Уль. Просто замечтался.

— Ну гляди, коли так…

И коровы снова поплелись, волоча за собой враз потяжелевший плужок…

Федосья, радуясь, что девочка спит — сон лучше любого лекарства — прибралась в хате, затопила печь, поставила вариться крапивные щи. Ну, ничего! Лукерья вон пообещала доктора привезти, бог даст, отдышит. Надо бы о летней одежонке для нее что-то подумать, совсем девчонка обносилась.