Собиратели ракушек - Пилчер (Пильчер) Розамунд - Страница 3

Дом, в котором они живут, очень старый, ему не меньше двухсот лет, это бывший дом священника, стоящий на краю живописной деревушки среди Котсуолдских холмов. У Чемберлейнов и почтовый адрес такой: просто «Дом Священника», Бэмуорт, Глостершир. Хороший адрес, одно удовольствие давать его в магазинах: «Запишите за мной – миссис Джордж Чемберлейн, „Дом Священника“, Бэмуорт, Глостершир». Она и бумагу почтовую себе такую заказала в «Хэрродсе»: голубую, а сверху – тисненый адрес. Нэнси вообще придавала значение таким мелочам. Они задают тон.

Они с Джорджем поселились здесь вскоре после свадьбы. Как раз незадолго перед тем прежнему бэмуортскому викарию, видно, ударила кровь в голову, и он восстал, заявив в вышестоящие инстанции, что ни один человек, пусть даже и труженик на духовной ниве, не в состоянии на свое убогое жалованье существовать и содержать семью в таком чудовищно большом, неудобном и холодном жилище. Епархиальные власти подумали-подумали и после посещения архидьякона, который, переночевав там, простудился и чуть не умер от пневмонии, согласились построить для священника новый дом. В результате на противоположном краю деревни был возведен кирпичный коттедж, а старый дом священника объявлен к продаже.

И Джордж с Нэнси его купили.

– Мы его сразу же схватили, – рассказывала Нэнси знакомым, в том смысле, что, мол, вот какие они с Джорджем быстрые и сообразительные. И действительно, дом достался им за гроши, но, как выяснилось, только потому, что других желающих вообще не было.

– Здесь, конечно, потребуется много работы, но дом – загляденье, в позднегеоргианском стиле… и большой участок… конюшни, денники… и Джорджу до работы, в Челтнем, всего полчаса езды. То есть все идеально.

Дом и вправду был идеален. Для Нэнси, выросшей в Лондоне, он был воплощением грез, расцветших на благодатной почве романов Барбары Картленд и Джорджетты Хейер, которые она поглощала с жадностью. Жить в деревне и быть замужем за деревенским сквайром было пределом ее жизненных устремлений, а перед тем, конечно, непременный «сезон» в Лондоне и свадьба, и чтобы были подружки невесты, и белые туалеты, и фотография в «Тэтлере». И все у нее сбылось, кроме лондонского «сезона», и прямо из-под венца она оказалась молодой хозяйкой деревенского дома среди Котсуолдских холмов, с конюшней, где содержалась лошадь, и широкой лужайкой, на которой можно устраивать приходские праздники. И с подходящим кругом знакомств. И с собаками соответствующей породы. Муж у нее стал председателем местного комитета консерваторов и во время воскресной утрени зачитывал в церкви отрывки из Библии.

Поначалу все шло хорошо. Денег хватало, старый дом отремонтировали, обустроили, сделали новый белый фасад, провели центральное отопление, Нэнси обставила комнаты викторианской мебелью – мужниным наследством, а свою спальню щедро декорировала вощеными ситцами в цветочек. Но годы шли, росла инфляция, цены на жидкое топливо и жалованье работникам увеличивались, нанимать людей для работы в доме и в саду оказывалось труднее и труднее. Содержание этого дома становилось год от года все более тяжелым бременем, и Нэнси иногда казалось, что, пожалуй, они с Джорджем отхватили кусок не по зубам.

Мало этого, оглянуться они не успели, как на них еще навалились кошмарные расходы по обучению детей. Мелани и Руперт были определены приходящими учениками в местные частные школы. Предполагалось, что Мелани останется учиться в своей до окончания второй ступени, но Руперта ждал «Чарльзуорт», закрытая школа, где учился его отец. Мальчика внесли в список учащихся буквально на следующий день после рождения и одновременно выправили скромную страховку на образование, да только суммы, которую можно будет по ней получить теперь, в 1984 году, не хватит и на железнодорожный билет, чтобы доехать до места.

Однажды, ночуя в Лондоне, Нэнси поделилась своими заботами с сестрой Оливией, надеясь получить от этой деловой дамы практический совет. Но Оливия ей не посочувствовала. Она сказала, что они с Джорджем дураки.

– Закрытые школы – это пережиток. Пошлите его в местную, пусть живет общей жизнью со сверстниками. Это будет полезнее, чем разреженная атмосфера старосветских традиций.

Но это было немыслимо. Ни Джордж, ни Нэнси не допускали даже и мысли о государственном образовании для своего единственного сына. Нэнси иногда втайне даже воображала Руперта в Итоне, а заодно и себя, Четвертого июня, присутствующей на выпускном празднестве, в шляпе с широченными полями; «Чарльзуорт» – конечно, школа солидная и знаменитая, а все-таки до Итона чуть-чуть недотягивает. Впрочем, с Оливией Нэнси такими мыслями не поделилась.

– Об этом не может быть речи, – кратко ответила она.

– Тогда пусть он попытается сдать экзамены на государственную или именную стипендию. Пусть сам о себе немного позаботится. Какой смысл вбухивать все свои средства в мальчишку?

Но Руперт не книжная душа. Он не может рассчитывать ни на какие стипендии, и Джордж с Нэнси это отлично знали.

– Ну, если так, – отмахнулась Оливия, – по-моему, у вас нет другого выбора, как продать «Дом Священника» и приобрести себе что-нибудь поменьше. Подумай, какая будет экономия, если вам не придется тратиться на эту старую развалину.

Но такой выход внушал Нэнси еще больший ужас, чем перспектива государственного образования для сына. И не просто потому, что это было бы капитуляцией, отказом от всего, к чему она всю жизнь стремилась. У нее еще шевелилось противное подозрение, что их семья – она сама, и Джордж, и дети, – поселившись в уютном домике где-нибудь на окраине Челтнема, без лошадей, без «Женского института», без комитета консерваторов, без спортивных состязаний и приходских праздников, сразу потеряют значительность, станут неинтересны теперешним светским знакомым и растают, как тени, отойдя в сонм забытых и ничтожных.

Нэнси снова передернуло от холода. Надо взять себя в руки. Она прогнала гнетущие воспоминания и решительно зашагала по каменным плитам коридора в кухню. Здесь всегда было тепло и уютно – огромная колонка отопления никогда не отключалась. Нэнси иногда, особенно в холодное время года, приходила в голову мысль, что хорошо бы им всем поселиться в кухне… Всякая другая семья на их месте, вероятно, поддалась бы соблазну и проводила зиму здесь. Но они – не всякая семья. Вот мать Нэнси, Пенелопа Килинг, в свое время действительно жила в просторной полуподвальной кухне большого дома на Оукли-стрит – стряпала и кормила домочадцев за большим, начисто выскобленным кухонным столом; здесь же писала письма, и воспитывала детей, и штопала одежду, и даже принимала бесконечную череду гостей. Но Нэнси, которая всегда дулась на мать и в то же время слегка стыдилась ее, была противницей такого теплого и неформального образа жизни. «Когда я выйду замуж, – еще ребенком твердила она себе, – у меня будет гостиная и столовая, как у людей, а на кухню я буду заходить как можно реже».

У них с Джорджем, по счастью, вкусы сошлись. Несколько лет назад, после всестороннего обсуждения, супруги согласились, что удобство завтрака в кухне перевешивает связанное с этим некоторое снижение стандартов. Но дальше этого ни он, ни она идти были не намерены. Так что обеды и ужины подавались в огромной столовой с высокими потолками, за безупречно накрытым столом, при соблюдении всех формальностей, заменяющих домашний уют. Отапливалось это помещение электрическим камином, установленным в углублении настоящего, а когда к ужину бывали гости, Нэнси включала электрический камин заранее, часа за два, и недоумевала, почему дамы являлись к ней, закутанные в шали? Или еще хуже… Был один незабываемый случай, когда Нэнси углядела под жилеткой у гостя, облаченного в смокинг, шерстяной пуловер с глубоким вырезом! Разумеется, этого господина никогда больше не приглашали.

Миссис Крофтвей стояла у раковины и чистила картошку к ужину. Это была женщина высоких достоинств (не то что ее невоздержанный на язык муж), которая исполняла свои обязанности всегда в белом халате, как будто от этого ее стряпня могла стать лучше и вкусней. Нет, конечно. Но, по крайней мере, ее присутствие в кухне означало, что Нэнси не должна сама заниматься готовкой.