Шансон для братвы - Черкасов Дмитрий - Страница 15

Как ни парадоксально, виновата была в этом внимательно прочитанная Ортопедом Библия, где он особо проштудировал Ветхий Завет. Из Священного писания он вынес твердое убеждение, что все семиты — сволочи, что их надо давить и что даже в древности об этом, прекрасно знали. Денис попытался объяснить возбужденному Мишелю, что, для начала, семитами являются очень многие народы, а не только евреи и арабы и, в сущности. Ветхий Завет есть не что иное, как довольно злой пасквиль на политические дрязги того времени, к тому же написанный, судя по исследованиям текста, женщиной-палестинкой. Да и возраст произведения составляет не две тысячи, а четыреста лет.

Но не тут-то было.

Ортопеда эти разъяснения Дениса укрепили во мнении, что уже тогда прародители нынешней «Хезболлах» знали об особенных чертах иудейского характера, предлагали радикальные способы борьбы, и «русофил-ракетчик» записался в какую-то националистическую организацию.

Время от времени он подсовывал Денису брошюры о мировом сионизме, от косноязычия авторов которых волосы вставали дыбом, и участвовал в митингах, облаченный в черную форму. Дважды его приходилось вытаскивать из КПЗ, куда он попадал за разжигание национальной розни, последовательно подтрунивая над обнаруженными им в своей девятиэтажке несколькими семьями Кацев и Коганов.

Весельчак Ортопед пугал глав семейств своим бультерьером, названным в честь Комбижирика Георгием, рисовал карикатуры на членов израильского кнессета и развешивал их в подъездах, видя выходящего во двор дедушку Соломона, орал из окна: «Ну что, ребе, когда едем?!» Подозревая Мишу в склонности к насильственным действиям, Денис переориентировал его на безобидные шалости, опасаясь попыток физической расправы над приглянувшимися иудеями. Сам Денис национализма не понимал и ничего против семитов, негров и других народов не имел, предпочитая строить свое мировоззрение в соответствии с научными открытиями, а не бегать с циркулем для измерения формы черепа. «Гой» Ортопед независимость суждений Рыбакова уважал и постепенно охладевал к идейке переселения всех евреев на Шпицберген.

— У тебя еще контакты в антикварных магазинах остались?

Александр Николаевич вывел сына из размышлений.

— Да, конечно, — удивился Денис. — А ты что — пару экспонатов на работе прикарманил и теперь сдать хочешь? Сам же мне говорил, что жить надо честно...

Папик нахмурился.

— Деньги меня не интересуют... Гриша Абрамович звонил, спрашивал, есть у нас кто знакомый, чтобы его часы оценить. У него положение серьезное, что-то с родственниками... — Григорий Мульевич Абрамович бы приятелем Рыбакова-старшего еще со студенческой скамьи.

— Хорошо, я позвоню оценщику, пусть договариваются... Телефон его дашь?

— Записывай... Я ему сказал, что с тобой поговорю, он просил, чтобы кто-то из нас присутствовал...

— Зачем? Часы и без нас оценят...

— Боится, такое время...

— Ну пусть тогда в любой магазин позвонит, они бесплатно приезжают вещи оценивать. Я навскидку десяток солидных фирм назвать могу...

— Да звонил он уже, пробовал договориться. Там условия какие-то непонятные...

— Ну хорошо, я позвоню, не сложно...

— Только не затягивай.

— Ладно, в ближайшие дни.

Григорий Мульевич Абрамович радостно потер руки.

Он долго раздумывал перед разговором с Рыбаковым — государство обязало всех платить налоги, и ему не хотелось декларировать сумму возможной продажи.

Сама история появления тюрингских часов со вставками из фарфоровых миниатюр на нефритовом постаменте в семье Абрамовичей была туманной. Часы появились в квартире во время блокады, в тысяча девятьсот сорок втором году, вместе с несколькими картинами и сервизом времен Екатерины Второй. То ли они были обменяны на хлеб предприимчивым Мулием Моисеевичем, то ли просто вынесены из опустевшего дома — правды никто не знал. После войны из соседей в живых никого не осталось, гостей почти не приглашали, да и что сослуживцы Мулия из строительной конторы могли понять в редчайшем антиквариате. Часы как часы, старые, из потемневшей бронзы на подставке. К тому же, во избежание пересудов, они почти постоянно были накрыты скатеркой.

Только когда собирались родственники, скатерка снималась, сдувалась пыль, и Мулий наставительно, в сотый раз, рассказывал, как может несчастный, преклонных лет еврей обеспечить себе достойную старость, вовремя подсуетившись в нужном месте. И хотя толку от часов не было никакого, юный Гриша с удовольствием впитывал отцовские рассказы, каждый раз уснащаемые новыми подробностями, и мечтал о том, как заживет, когда часы будут проданы. Но время шло, Гриша, чтобы не идти в армию, поступил в институт, а часы все стояли. Он остался на кафедре института, женился. Отсутствие научных работ и изобретений Григорий объяснял пятым пунктом и происками завистников. Он безуспешно строил козни, написал гору анонимок и разоблачительно выступал на собраниях, но толку от этого не было — он все так же был мальчиком на побегушках, неким институтским посыльным. Мечты о красивой жизни не сбывались, родственники год от года все так же собирались послушать старого Мулия, давно впавшего в маразм, и все так же шипели друг на друга за съеденный лишний кусок фаршированной рыбки. Даже уехать в эмиграцию не удавалось — такая бездарь, как Григорий, не интересовал ни еврейские организации, ни сионистские фонды.

Когда государство изменилось, Абрамович воспрял духом.

Ему мерещились радужные перспективы собственного бизнеса, особняк, сверкающие лаком авто и длинноногие любовницы.

Григорий широко шагнул в мутноватый ручеек спекуляции, организованный его племянником Левой, свысока надавал ему ценных советов и уже через две недели бегал вместе с родственниками, собирая деньги для выкупа Левушки у дагестанцев. Тот приобрел у них фуру водки и расплатился негодными акциями своего прогоревшего компаньона Шварцмана. «Даги» не стерпели такой наглости от кучерявого виноторговца, и он месяц строил дом на хуторе под Выборгом, ожидая гонцов с выкупом. Деньги привезли лишь после демонстративного сожжения «Москвича» четыреста восьмой модели, принадлежавшего Саре Абрамович, сестре Григория. До этого момента «племя Соломоново» плакалось, что живет в полной нищете, и денег не давало.

Григорий обвинил во всем племянника, хотя сам же дал ему совет с акциями, и продолжал существовать в институте, «гоняя воздух» [40] с такими же придурками, как и он сам. Образованное при кафедре коммерческое предприятие являло собой кунсткамеру мертворожденных бизнесменов из числа сотрудников и постоянно закрывалось за неуплату по счетам за электричество.

Идея продать часы родилась у Абрамовича не вдруг. Он готовил родственников к тому, что ничего ценного в часах нет и что покойный Мулий жестоко ошибался, поверив недобросовестным людям. Родственники тоже были не лыком шиты и требовали независимой экспертизы. Григорий последовательно переругался со всеми и гордо отказал от дома. Тем более что родственники являлись в гости явно после недельного поста, да и полиэтиленовые мешочки с собой прихватывали на предмет «взять с собой, а то тетя Рива прийти не смогла, а она так курочку любит».

Продавать вещь напрямую было опасно — знакомых, способных заплатить подобную сумму, не было, сдавать в магазин — там процент возьмут и в налоговую инспекцию документы отправят. Обиднее всего с процентом магазина — обычно он составлял не менее половины от выставляемой суммы. Абрамович хотел выручить тысяч двадцать долларов, а терять десять — это уже никуда не годилось. Да еще с остатка тридцать процентов государству отдать. Григорий не понимал, что именно с таких рассуждений начинается тернистый путь «непоняток» и трудностей, частенько приводящий за решетку или «на рыбалку» [41]. Отсутствие желания делиться равно возмущает и государство, и бандитов, ибо нарушает принципиальные основы перераспределения материальных благ.