Привала не будет
(Рассказы о героях) - Соколов Василий Дмитриевич - Страница 29

— Вива Россия! Вива Италия!

Фашисты силой затащили его в крытый автобус. Потом втолкнули всех пленных. Машина рванула с места, покатила по дороге, и еще долго был виден партизанам пылающий дом…

Старика Черви с его сыновьями отделили от остальных узников. О их судьбе долго ничего не знал Анатолий Тарасов. Из одной тюрьмы его перебрасывали в другую. Самые тяжелые дни пыток пережил он в старинных глухих казематах Пармской крепости. Тут и настигла его горестная весть. Знакомый итальянский партизан, переведенный в Парму, сообщил, что 28 декабря 1943 года фашисты расстреляли на полигоне семерых братьев Черви. Этот товарищ передал слова Альдо, произнесенные им на допросе.

— Неужели вы думаете, — обращался Альдо к допрашивающим фашистам, — что, уничтожив наш дом, вы сожгли и нашу ненависть к вам? Она не умещалась в одном доме, она живет и будет жить в сердцах тысяч людей. И теперь бойтесь!.. Я знаю, мы будем жить в этой борьбе до конца!

Тарасову удалось совершить побег из казематов крепости. Вырвавшись на свободу, он снова пробрался к итальянским партизанам. Командир итальянского партизанского корпуса Марио Риччи назначил Тарасова комиссаром отряда, который целиком был из военнопленных. Этот отряд до конца войны сражался в Италии…

Досказав эту героическую историю, Анатолий Тарасов пристально посмотрел на гравюру. На металле высечен папаша Черви. Старый, с мужественными чертами лица, ветеран борьбы за свободу стоял на фоне пламени. Правая рука его призывно вскинута. На груди — семь партизанских медалей. Ими награждались партизаны бригады имени Гарибальди. Их должны были носить и сыновья папаши Черви…

НЕУЛОВИМЫЙ ПАРТИЗАН

Я задумался. В далеких странах юга, куда занесла нас война, я видел разные горы. Они были то скалисто-угрюмые, все в расщелинах, будто какая-то неведомая сила сделала на них засечки топором, то покрытые шапками сосен и елей, то зеленеющие альпийскими лугами, то немножко влажные, обвеваемые теплым соленым ветром, что говорило о близости моря… Всякие горы встречались. Но чтобы плачущие? Нет, никогда не видел.

— А вы поглядите, друже, вон туда… Видите? — нетерпеливо теребил меня за рукав собеседник из Словении, смуглолицый Мирно. Он снимает пилотку с большой звездой, вырезанной из красного материала, и долго угрюмо молчит. Я невольно делаю то же самое и сосредоточенно смотрю на высокую, отвесную скалу. И вдруг замечаю, что гора эта совсем необычная: темно-кремнистая, вся мокрая и струится, будто роняет слезы.

— Гора плачет по вашему юнаку, — задумчиво говорит Мирно.

— Но как мог попасть сюда наш солдат? — с удивлением переспрашиваю я, зная, что советским частям не приходилось действовать на территории Словении.

— О, я знаю советских юнаков! — повторяет партизан Мирко. — Долгое время, почти всю войну, я был в Словении. Тут воевал советский батальон. Да, да, ваши товарищи. Они бежали из немецкого плена, из трудовых лагерей. Бежали к нам, к партизанам.

Мы останавливаем машину у подножия горы. Садимся на обочину шоссейной дороги, которая прорублена в скалах и как бы опоясывает гору, спускающуюся далеко вниз, в зеленую долину. Мирко начинает вспоминать, и я узнаю историю жизни и борьбы Мехти Гусейна-заде…

— Видя ваших солдат вдали от родины, — рассказывал Мирко, — я пришел к мысли, что каждый из них как бы представляет всю Советскую Армию. Мне приходилось видеть повадки солдат и немецкой, и итальянской, и других армий. Их солдаты в одиночку, вне части, переставали быть воинами. Мародерами и разбойниками оставались, а воинами — нет. Ваши — не такие. Советский боец, оказавшись один, превращается как бы в самостоятельную армию. Он сам себе и командир, и комиссар, и солдат. Таким был и Мехти…

Но я не сказал, как он попал в партизаны. Это важно знать, да-да! — спохватился Мирко и после короткой паузы продолжал: — Стояла зима тысяча девятьсот сорок третьего года. К партизанам приморской Словении пробрался перебежчик. В немецкой форме. Глаза, волосы — темные. Чернявый. Не похож на немца. Он скинул с себя немецкую куртку и швырнул ее под ноги: «Хватит! Мехти больше не хочет носить эту форму!» Спросили, кто он. Перебежчик сказал всю правду. Мехти Гусейн-заде — азербайджанец, советский лейтенант. Мы как услышали слово «советский», так все поднялись. «Из России?» — «Так точно!» — отвечает он по-военному. Мы обступили его тесным кольцом, посыпался вопрос за вопросом Он едва успевает отвечать и глазами сверкает быстрые они, жгучие, как огоньки… Так вот, попал он в плен на Дону. Бой был тяжелый. Степь полыхала огнем, дрожала от взрывов. Мехти ранило. Фашисты подобрали его — и в лагерь. Потом направили в часть, они создавали такие легионы из пленных, хотели заставить воевать за них. Мехти как будто повиновался врагам, а мысленно твердил: «Убегу!» Из лагеря его завезли в Северную Италию, потом в Словению. Зачем? Усмирять партизан. Но мог ли советский человек поднять оружие на своих братьев? Мехти сбежал к партизанам.

У Мехти был свой военный опыт. Он был искусный минер, мог взрывать мосты, закладывать мины на дорогах и даже сам мастерил мины. Его профессия очень пригодилась в югославской бригаде.

Чаще всего он любил один ходить на задание. Однажды вызывают его в штаб. Командир партизанской бригады показал ему на карте участок неподалеку от Гориции. Там — вражеский аэродром. С него фашисты взлетали бомбить партизанские базы и села. Всем жителям надоели самолеты. «Верно, надоели», — спокойно подтверждал Мехти. «Мы несем от них немалые потери», — продолжал командир бригады. «Придется заняться ими», — ответил Мехти, и тут же ему пришла неожиданно дерзкая мысль: пробраться на аэродром и уничтожить хотя бы несколько самолетов.

Его никто к этому не принуждал. Мехти по собственной воле отважился один отправиться на задание. А задание исключительно тяжелое. Ведь аэродром усиленно охраняется. Это было известно партизанам, известно и Мехти. Он понимал опасность: там, пожалуй, можно и голову сложить. Однако Мехти был по-прежнему спокоен, даже улыбался. «Сделаю, раз надо», — вот были его слова.

Дня через два Мехти исчез из партизанского лагеря. Как всегда, товарищи беспокоились, ждали его. «Когда же вернется?» — мысленно спрашивал себя каждый… Под вечер услышали два отдаленных взрыва. Эхо долго перекатывалось в горах, будто сами скалы рушились.

Вскоре пришел и Мехти, все такой же спокойный, невозмутимый, сиял с плеч рюкзак, вздохнул и сказал: «Расквитался. Не будут надоедать!»

Как удалось проникнуть на аэродром под Горицией и минами взорвать там сразу несколько самолетов, известно было только самому Мехти. Говорят, что на этот раз он переоделся в форму немецкого авиационного техника, добыл документы.

А товарищи шутили: «Здорово ты, Мехти, ремонтируешь самолеты». — «Как умею, не обессудьте», — отвечал он. — «А чего же не видно их? Небо-то летное». — «Барометр, видать, подводит!»

…В городе Триесте, на улице Гега, стояло серое четырехэтажное здание. Во время войны фашисты заняли это здание под столовую. Верхние залы были обставлены дорогой мебелью, полы застланы коврами. По вечерам гремела музыка. Здесь развлекалась немецкая военщина. Правда, круг посетителей был строго ограничен, сюда, например, не мог зайти даже итальянский офицер. Надпись у парадного подъезда предостерегала: «Вход только для немцев!»

Но однажды в этой столовой довелось обедать Мехти Гусейну-заде и его другу Мирдамату Сеидову. Мирдамат тоже азербайджанец, бежавший из фашистского плена. Никто, кроме партизанского штаба, об их вылазке не знал, но зато обо всем, что произошло позже, ровно через полчаса стало известно всему Триесту.

Это было в феврале 1944 года. В штабе партизанской бригады давно держали эту столовую на примете. Решено было взорвать ее. На вылазку отважились Мехти и Мирдамат. Уже было известно, как расположены залы в столовой, когда там больше всего собирается офицеров. Труднее всего, пожалуй, было проникнуть в столовую и, не вызвав ни малейшего подозрения, оставить мину. Разведчики сперва хотели пройти туда в офицерской форме. Но это оказалось невозможным, поскольку стало известно, что постоянно заходившие в столовую офицеры хорошо знают друг друга. Новый, незнакомый человек в немецкой офицерской форме сразу мог навлечь на себя подозрение. Поэтому лучше не бросаться в глаза. Мехти напялил на себя одежду немецкого ефрейтора, на левом рукаве его куртки был серебристого цвета знак «Y». А Мирдамат выдавал себя за солдата.