Трое для одного (СИ) - Ролдугина Софья Валерьевна - Страница 14

- Понял, - кивнул Морган, инстинктивно отзеркаливая позу Шасс-Маре и облокачиваясь на стойку. Фонарщик лихо хлопнул его по плечу:

- Ну, вот и славно, вот и познакомились. А теперь заказывай давай. Говорю ж, угощаю.

Морган только вздохнул. После загулов с Кэндл у него образовалась стойкая идиосинкразия на это “угощаю”. Обычно оно означало, что сейчас его будут поить всякой гадостью, и отказываться нельзя.

Шасс-Маре обладала дьявольской проницательностью.

- Не рискуешь пить в незнакомом месте? - спросила она с прищуром. - Правильно. Но у меня можешь не бояться… Ну, ладно. Ты думай пока, а я другими делами займусь. Ты-то что будешь, Громила? - обратилась она к фонарщику. - Как обычно?

- Хм… - Он, казалось, задумался, и от растерянности стал больше размером. Барный стул подозрительно треснул. - Нет, сегодня не надо. Смешай-ка мне тихий вечер в горах.

- Летний?

- Летний, но со льдом.

- Хороший вкус, - усмехнулась Шасс-Маре и, отлепившись от стойки, направилась к бару.

Сперва она достала бутыль с чем-то прозрачным, искрящимся, лиловато-голубоватым и налила треть бокала. Затем плеснула из медной фляжки тяжёлого, густого, зелёного - жидкость сразу опустилась на дно. С нижней полки достала коробку с чёрным порошком, понюхала, скривилась и поставила на место, а следом извлекла такую же, только внутри были неровные коричневые кристаллы, вроде леденцового сахара. Их она положила всего несколько штук, но в бокале они раздались и заполнили почти всё тёмно-зелёное дно. Удовлетворённо прицокнув языком, Шасс-Маре сыпанула щепотку мелкого цветного порошка, а затем накапала немного вязкой серебристо-молочной жидкости, очень лёгкой, зависшей почти под самой поверхностью. Напоследок добавила льда и небрежно отправила бокал к фонарщику по стойке.

Тот сцапал его своей громадной рукой, поднёс к лицу и с наслаждением втянул воздух. Потом отпил немного коктейля через трубочку - и блаженно зажмурился.

- Вкусно? - поинтересовался Морган.

- Очень. Славно, - длинно вздохнул фонарщик. - Эх, мастерица, что с неё взять… Ты сам понюхай, только не пей. Мне она крепко делает.

С некоторым опасением он придвинул к себе бокал и принюхался. Морской аромат на мгновение исчез, словно его и не было, а всё существо Моргана вдруг заполнилось ощущением лёгкости, словно он провалился в детство, когда можно было в сиреневых сумерках бежать с холма, и не существовало ни хлопот, ни забот - лишь небо, россыпь звёзд, узкий серп луны над горизонтом и ломанная линия гор, а ещё…

- Экий ты нежный! - необидно расхохотался фонарщик, отбирая бокал. - Гляди-ка, с одного запаха унесло. Нет, сестрёнка, налей-ка ты ему чего помягче.

Шасс-Маре задумчиво почесала подбородок.

- Может, чистого?

Морган поперхнулся вдохом:

- Нет, “чистого” мне не надо. Мне бы что-то… лёгкое. От чего нет похмелья и последствий.

- Без последствий… - протянула она. - Без последствий проходит только то, что было. А как ты относишься к пряному?

- Вину? Хорошо, - осторожно ответил Морган. - Глинтвейн люблю. Чем больше специй, тем лучше.

Взгляд у Фонарщика торжествующе вспыхнул.

- Ага. Я ж говорил.

- Иди ты, - ругнулась Шасс-Маре. - Сама знаю.

На сей раз она отправилась не к бару, а в подсобку, но вернулась быстро - и с бутылкой золотисто-вишнёвого цвета. Содержимое было под стать: густое, тёмно-красное, с искристыми отблесками. Пахло летом, имбирными кексами и ещё чем-то давным-давно знакомым, но забытым.

Язык защипало от одного аромата.

Шасс-Маре достала коктейльную рюмку на высоченной ножке, но очень маленькую, и наполнила её почти до краёв. Затем бросила туда ложку мелкого колотого льда - и протянула Моргану.

- Держи. Но пей мелкими глотками.

Он оглянулся на полутёмный зал; посетители сейчас представали видениями, призраками. Силуэты стариков, играющих в домино, отчётливо просвечивали. Луна за окном мягко покачивалась в такт волнам.

Морган закрыл глаза и сделал маленький-маленький глоток.

Было не пряно. Было сладко.

Он хорошо помнит момент, когда мир выворачивается наизнанку.

…Фффшухх - падает отрубленный бутон; на лезвии канцелярского ножа остаётся зелёный сок.

Новому лету - одиннадцать дней, ему самому - двенадцать лет, а Сэм лишь немногим старше. Она в бледно-розовом платье до колена - из такой тонкой и нежной ткани, что подол, кажется, можно пальцем порвать. Ноги у неё загорелые и длинные, как в рекламе крема от солнца. Жарко до одури. Сэм впихнула ему в руки свою вельветовую куртку и пакет с виноградом, а сама несёт огромную коробку с пирожными.

Сегодня в гости должны прийти Льюисы, и Донна с утра пропадает на кухне. Не хватает только десертов…

То есть не хватало.

Фффшуухх - со свистом рассекает лезвие воздух. Разлапистый зонтик болиголова планирует на дорогу; трубчатый стебель срезан по косой.

- Морган, да прекрати ты! Откуда ты его вообще взял?

Он бурчит что-то себе под нос. Сэм не слушает.

- Дома вернёшь на место, или…

- Отцу скажешь? - невинно интересуется он.

Сэм прикусывает язык.

Моргану скучно. Жара комом стоит где-то в горле, от вельветовой куртки чешутся руки, и хочется стащить из пакета хоть пару кислых виноградин. Но вместо этого он молча плетётся за сестрой. Не потому что желает этого, а потому что дома ещё скучнее.

Фффшуух - опадает головка пиона, рассыпая нежно-розовые, как платье Сэм, лепестки.

Лезвие зелено от разводов.

А потом Сэм словно вмерзает в воздух - только пышная юбка по инерции вздувается колоколом.

Морган поднимает взгляд.

В конце улицы стоит собака - и скалится. Огромная, чёрная, лохматая, со стоячими ушами. Затем она вдруг пригибается к земле - и бросается бежать навстречу ему…

Нет, к Саманте.

И Морган успевает подумать: “У Сэм такое тонкое платье”.

И ещё: “У неё красивые ноги”.

А больше он ничего не успевает - просто выскакивает на дорогу перед Сэм, наматывая куртку на руку, и сердце колотится в горле, ещё немного - и заполнит рот, и кислотным плевком размажется по брусчатке.

Собака несётся широкими скачками - и, приближаясь, точно выдавливает из Моргана страх.

Скачок - и пропадает комок в горле.

Скачок - и проясняется взгляд, обостряется вкус.

Скачок - и тело становится лёгким.

И нет уже Моргана - есть звенящая пустота, напряжённая, как пружина. Опасная.

…Он едва успевает вскинуть руку, защищая горло, и собака жаркой пастью вцепляется в вельвет.

Морган резко выдыхает - и бьёт.

Один раз, выдвинутым на полную лезвием - по чёрным глазам. Второй - в горло. И лезвие обламывается совсем коротко, и он снова бьёт - в шею, раз, другой, с нажимом.

Сочится кровь. Её очень, очень много. Собака выпускает изжёванный вельвет, отскакивает, трясёт головой, путается в ногах - и заваливается на брусчатку, подёргиваясь.

Морган отступает; вельветовая куртка падает.

Рука у него странно изогнута, но боли ещё нет.

Морган сжимает нож.

Сэм бледная, и глаза у неё мокрые. Коробка с пирожными лежит у ног.

- Позвони маме, - спокойно просит Морган.

Сломанная кость срастается два с половиной месяца. Всё это время ему снится чёрный монстр с собачьей головой и напряжённая пустота вместо тела.

Он скучает по ней.

…Теперь привкус во рту был пряным, островатым, и действительно походил на глинтвейн.

- Так вот какой ты на самом деле, прелестный белобрысый ангелочек.

Шасс-Маре сидела на стойке, по-индийски хитро вывернув ноги, и смотрела на него в упор. Фонарщик держал на сгибе локтя его парку, а аккуратно свёрнутый шарф лежал между двумя опустевшими бокалами - из-под “летнего вечера” и загадочного пойла вишнёвого цвета.

- Задолбали с этими ангелочками… - хриплым, низким спросонья голосом пробормотал Морган. - Ангелочки-хренгелочки… Меня зовут Мо…

Договорить он не смог: Шасс-Маре гибко наклонилась и прижала холодный палец к его губам. Глаза её сияли чистым закатным золотом.