Жизнь за гранью (СИ) - Тильман Любовь - Страница 48

– Погоди, а почему ты сказал «Прощай», передавая меня Садовнику?! – потонул в удаляющемся смехе Петерса мой, увы, отнюдь не последний, вопрос.

Трудный выбор

Я оставался прежним и становился другим, сам не понимая всех, происходящих во мне, изменений. Пропажу аппетита, я посчитал следствием пережитого стресса, но объяснения, почему при этом увеличился вес, так и не нашёл. Кроме того, полученная Сила полностью изменяла опыт моих предыдущих эзотерических практик. Если раньше визуализация требовала от меня сложной концентрации и значительного напряжения всех видов памяти, то теперь любая мысль тут же визуализировалась так ярко, словно это была материализация, со всеми её атрибутами.

Невольно вспомнились слова Петерса в ответ на мой вопрос, почему я не слышу его мыслей – «…я не думаю, а делаю». «Но если я не буду думать, то как же я смогу находить ответы на вопросы и принимать решения?!» – зазудело в голове, и тут же я услышал короткий смешок Петерса и оглушительный смех детей. Мои «тихие» мысли теперь звучали, как набат, оглашая окрестности.

На следующее утро меня пригласили к Учителю.

– Я виноват перед тобой, сынок… – ласково сказал он после обоюдного приветствия. – Проводник и Садовник предупреждали меня об эксклюзивной двойственности твоей натуры, но я так давно отошёл от мирского… Мне хотелось оживить и передать потомкам Древний Ритуал и Место. И кто для этого мог подойти больше, чем сын Ветра Жизни, Возвращающего Знания, отец Великого Управителя, и двух людей Древа Жизни?! Я не ожидал, что похоронный церемониал так на тебя подействует. Но ты должен простить меня и помочь мне. Я слишком долго ждал тебя, и теперь у нас осталось мало времени. Если за трое суток, от начала истечения, мне не удастся передать всей Силы, Цветок Дара закроется и я буду обречён на долгие мучения.

Никакие слова не могли бы описать, охватившие меня чувства. Эмоции душили … Я готов был убиться от презрения к своей слабости и жалости к Учителю…

– Учитель! Я всё сделаю, как ты скажешь… – простёрся я перед ним ниц, содрогаясь от сухих беззвучных рыданий.

– Встань, Арсуш, и присядь возле меня, – тихо сказал Гуру. – Ты прав! Умирать никому не хочется. Но бесконечной жизни не бывает, а бесконечная смерть – ужасна. Только представь, каково это ощущать и осознавать, когда твоё тело поедают бактерии, грибы, насекомые, черви… душат и извлекают жидкости корни растений… обкусывают грызуны… Тебя растаскивают на клеточки, на молекулы, каждая из которых помнит и знает, что это – ты, и всё что с тобой происходит… они бесконечно тянутся друг к другу, но уже никогда больше не смогут воссоединиться. Пламя холодного огня бесконечно разносит их, встраивая в чужие структуры из которых они не в состоянии вырваться. Проходят века, прежде чем в них стирается твоя память. Я прожил очень долгую жизнь, слишком долгую, чтобы желать ещё и долгой смерти. Позволь твоему милосердию взять верх над твоей гордыней.

– Я осознаю и смиряюсь, Учитель! Простите, что своей слабостью я заставил Вас дважды пройти то, что и один раз не просто… – еле выговорил я, сквозь судороги, снова простёршись перед ним ниц.

– Встань, сынок! Я понимаю и не виню тебя, – произнёс Учитель и подал мне знак, что я могу удалиться.

Сон Силы

Чтобы не грузить других своими мыслями, я отправился к реке. Вода всегда восторгала и успокаивала меня. Я часами мог смотреть на следы, оставленные водным транспортом, удивляясь как долго они не расходятся. А однажды, в парковом пруду, беспрестанно щёлкая затвором фотоаппарата, чтобы поймать момент, когда рыба выхватит, из-под носа утки, брошенный Фруми хлеб, я случайно заснял водный коридор, по которому выпрыгнула одна из рыб, и водную копию другой, выскочившей из воды рыбы.

Вот и теперь, сидя на берегу, я с удивлением наблюдал, как бегут через небольшой водопадик и порожки, сплетаясь и расплетаясь, струйки воды, не смешиваясь друг с другом. Все мысли куда-то улетучились. Ничего не было, кроме меня и бегущих вод, пронизанных радужно сияющими пузырьками воздуха. Было так легко и хорошо, что я разделся и погрузился в каменную чашу, выбитую водопадом, выстирал и развесил сушиться по камням одежду и незаметно для себя уснул, согретый солнечными лучами.

– Одень панаму и рубашку! – сказала мама. – Не то обгоришь и получишь солнечный удар.

– Ма, я потом, доиграю…

– Никаких потом! Уже!

– Сонча, ну как он в панаме и рубахе будет в футбол играть?! – вступился отец. – Сейчас мы продуем и оденемся.

– Лады! – согласилась мама. Она стояла такая красивая, молодая, в широкополой шляпе с лентами, блузе с длинными рукавами и высоким воротником, в широкой клетчатой юбке, с бантом сзади на поясе, в беленьких носочках и мокасинах. – Только, когда вы обгорите, жалуйтесь, пожалуйста, друг другу, я вас лечить не буду!

Мы с отцом дружно рассмеялись и пропустили гол. «Пошли одеваться! – сказал он. – А то нашей маме когда-нибудь надоест и она выполнит свою угрозу!»

Мама всегда так говорила, когда мы делали что-нибудь иначе, чем она считала нужным, но потом первая бросалась к нам на помощь с утешениями, таблетками, пузырьками и мазями. Она не любила кровавых сцен, и в кино всегда прикрывала глаза, во время их показа, но если кому-нибудь нужна была помощь, могла обработать и зашить рану, не поморщившись.

– Вот теперь можешь играть сколько угодно! – улыбнулась мама, когда я оделся: «Лови свой мяч!» – и ударила носком мокасина по мячу.

– Свеча! – со смехом констатировал отец. – Ты удаляешься с поля!

Я стоял и смотрел на улетающий в небо, золотящийся на солнце мяч, никогда не думал, что моя мама такая сильная.

– Что же ты смотришь?! Лови?! – засмеялась мама, и её смех просыпался серебряными колокольчиками, сквозь мчащийся навстречу земле мяч. Он падал так быстро, что его окружности сливались в несущийся на меня столб золотого света. Я протянул руки, и мяч упал в ладони, мгновенно приобретя свой естественный цвет.

– Эх, ты, – сказал папа, – ну да ладно, если уж схватился за мяч руками, значит играем в волейбол. Пасуй!

Они, вдвоём с мамой, играли против меня, а я ни разу не упустил мяч. Я скакал и прыгал так высоко, словно сам был золотым мячиком, насыщенным тёплыми лучами предзакатного солнца. Потом мы плескались в морском прибое и, уже совсем без сил, грелись на золотом песке пляжа под удивительными соснами с янтарной корой.

Проснулся я от прикосновения. Тёплая лапка упёрлась коготками мне в грудь. Маленький остромордый лисёнок стоял надо мной в раздумье: попробовать откусить от меня кусочек, или не стоит. Я сказал ему, что не стоит, и он чинно удалился искать себе другую добычу. Солнце уже скрылось за скалы и становилось прохладно. Странно, я был не только одет, но ещё и укрыт меховым одеялом, хотя хорошо помнил, что перед тем, как заснуть постирал и разложил сушиться всю одежду.

«А как же Учитель?! Неужели я опять подвёл его?!» – мелькнула мысль, но почему-то не обеспокоила меня. На Душе было так хорошо и спокойно, словно я и в самом деле вернулся в детство. Я скатал одеяло и уже собрался идти к лагерю, когда вдруг увидел сидящих чуть в отдалении на земле близняшек, Петерса и Садовника. Они смотрели на меня с таким любопытством, словно я сейчас сделаю, по меньшей мере, сальто мортале.