Предтеча
(Повесть) - Лощилов Игорь - Страница 11

Они так и не подружились. Василий никак не мог привыкнуть к мысли, что чернец, бродяга, которого он еще вчера мог безнаказанно выпороть, стал его неожиданным товарищем. Стремянный великого князя — должность немалая, и сам он непростого рода-племени — сын удельного князя Верейского, который пусть не в близком, но все же в родстве с самим великим князем: приходится тому троюродным дядей. При такой-то чести какая радость службу с безвестником нести, который своей отчины-дедины не ведает? Все одно что петуху с соколом в небесах летать. Как ни хлопать крыльями, выйдет петушку только за курами бегать да червей из земли выклевывать.

Он презрительно посмотрел на Матвея, пытающегося приспособить под кушак обрывок старой веревки, и съязвил:

— А поясок-то свой, никак, в нужнике обронил?

Но Матвей насмешки не принял.

— На вино выменял, — спокойно ответил он, — пусть лекарь государский позабавится и любопытство свое умерит, а то сует нос во все углы и про разные дела пытает.

— И не жалко пояска-то?

— А чего жалеть? Мне его наш настоятель в дорогу дал. Коли встретит тебя, сказал он мне, дурной человек и пограбить восхочет, то, ничего не найдя, может жизни с досады лишить. Ну а коли поясок увидит, возрадуется и отпустит тебя на все четыре стороны.

— Выходит, не встретился тебе дурной человек?

— Выходит, так. Они теперь из лесов все по городам разбежались.

Василий нахмурил брови — как это понимать? Вроде насмешничает над ним чернец. Но Матвей дружелюбно сказал:

— Очисти горло да лицо разъясни — утро вон как лучится, а я пока нашего дружка спроведаю.

Сладкое, душистое вино не успокоило Василия. «Этот народец — дерьмовый, — думал он, глядя вслед ушедшему Матвею. — За душой ничего нет, а все одно прыть свою показать тщится. Напредложит всякого, чтоб дельным казаться. На поверку же — одна пустота выходит. Иван Васильевич, правду сказать, приучил к тому: кто ему речь говорит, всех слушает. Буде сойдется — в дело ставит, не сойдется — пускает мимо ушей, но не наказывает болтуна и суда ему не дает. А надо бы отваживать пустое говорить…»

Его мысли были прерваны неожиданным появлением синьора Просини, чей вид никого в Москве не оставлял равнодушным. К узкой желтой куртке, с трудом вмещавшей дородную плоть лекаря, были привязаны шнурками два зеленых рукава, через боковые разрезы которых проглядывала красная рубашка. Толстое чрево Просини окружал широкий пояс с привязными карманами. Доходившая до бедер куртка кончалась короткими изжеванными штанами, а из них торчали кривые ноги, одетые в черные чулки и казавшиеся особенно тощими по сравнению с бочковидным туловищем.

— Чисто петух! — ахнул Василий, вставая навстречу гостю, и, пока тот что-то оживленно говорил, размахивая руками, вспомнил, как в первые дни своего московского житья Просини, пытаясь исправить форму ног, подшивал паклю к изнанке своих чулок.

Поведал об этом изумленным москвичам толмач Пишка, первоначально приставленный к лекарю для изъяснения и обучения русскому языку. Просини оказался способным учеником, но своей чрезмерной пытливостью настолько измучил Пишку, что тот в отместку учил его словам, совсем ненужным в лекарском деле. Месть открылась, и Пишка был отставлен, а Просини до сей еще поры путал слова и заставлял нередко краснеть привычных ко многому московских боярынь.

— Ты, господин синьор, передохни маленько, — вклинился Василий в речь лекаря, — и объясни толком, чего хочешь. Быстро больно говоришь, не уразумел я.

— Я ехал Московию исправлять здоровье грандуче[11]московский Иван Васильевич. Вчера я лечил какой-то… веччо бронталоне, как это по-русски… а, старый хрыч! Теперь послан сюда лечить опасный вор, завтра, может, пошел лечить… карпо?

— Кого? — не понял Василий.

— Карпо, иль карпо. — Просини сделал пальцами рога и заблеял.

— Козу, что ли?

— Нет, муж коза.

— Козла, значит?

— Да-да, козел! Я послан сюда лечить опасный вор, а мне его не дают. Как я могу лечить без глаза? Я сейчас вставал и пошел на… корте… на двор, а меня не пускали. Здесь что… пригьоне?

— Чего?

— Ла пригьоне? — Просини изобразил пальцами решетку.

— Тюрьма, — догадался Василий. — Нет, здесь не тюрьма, это двор великого князя.

— Если не тюрьма, то пускайте меня. Или возверните меня грандуку. — Просини сложил молитвенно руки и просительно заглянул в лицо Василию: — Ла прего[12], язви тя в корень! У грандуче мой друг Антоний, он едет домой Венецья. Я поеду с ним. Я не хочу лечить козел, я не хочу сидеть тюрьма! Уразумел?

— Не совсем еще, — протянул Василий. — Ты скажи-ка мне, господин синьор, сколько денег тебе великий князь платит?

— Три рубля за месяц.

— А мне и полтины не выходит. Потому б я за твои деньги не токмо козла, гадюку бы ядовитую лечил. И другое возьми в рассуждение: тебе платят, значит, на службе состоишь. Куды надо — посылают, кого надо — лечишь. Так что обиды твоей в этом деле нет, не туды загибаешь…

— Туды твою растуды, — уточнил Просини.

— Тем паче! — сдержал улыбку Василий. — Сполняй свою службу смирно и не выкобенивайся. Теперь уразумел?

— Не понял. Что есть вы-ко-бе-ни-вай-ся?

— Ну это как тебе сказать?! — Василий покрутил растопыренными пальцами и передернул в недоумении плечами. — Словом, не трепыхайся…

— А сейчас понял! — оживился Просини. — Ты хотел сказать… нон джэларе… не мьёрзни! Так? Русский язык такой трудный, имеет такой длинный слова, по красивый слова! Не вы-ко-бе-ни-вай-ся, — протянул он с видимым удовольствием. — О, я уже знаю много красивый слова: лас-ко-сер-ди-е[13], о-халь-ник, со-ро-ко-уст[14]…

Василий затосковал, поняв, что быстро отделаться от лекаря ему не удастся. Избавление пришло внезапно: увидев входившего Матвея, он ткнул в него пальцем и оборвал Просини:

— Вот ему все расскажешь, что хотел, а мне недосуг: надо службу справлять!

— Давай поговорим, синьор лекарь, — сразу же отозвался Матвей. — У меня для тебя и гостинец припасен, — похлопал он по кувшину к явному неудовольствию Василия.

Третий час сидел Матвей с лекарем. За вином и разговорами время шло быстро. Сначала говорили о болезнях и лекарском деле. Просипи, подняв указательный палец и глядя поверх Матвея, важно поучал:

— Допрежде считали, что всякий болезнь происходит оттого, что в теле нарушился смесь… ликвидо… э… как это? Буль-буль-буль?

— Жидкости…

— Да, жидкости… Теперь считают, что всякий болезнь происходит от нарушения ход… элементо…

— Частиц…

— Правильно, так. Когда этот частиц выходит из тела, его надо убирать, так? Потому медичина стал очень страшный. Его главный струменто, — Просини похлопал по своим карманам, — ножик, иголка, огонь… Где болит — резай, где растет — коли, что нарвет — пали…

— По-твоему выходит, что лечить болезнь можно только снаружи? А если изнутри болит?

— О, тогда молись. Изнутри один бог знает, что делать.

— Как же так? — возражал Матвей. — У нас на Руси испокон веков и грызь, и ломоту, и сухотку лечат.

— Как лечат?

— Травами разными. У нас всяк травознай ведает, что боярышник, к примеру, и ландыш сердцу помогают, мать-и-мачеха — легким, крушина и ольховые шишки — желудку…

— Травами не лечат, а колдуют! — перебил Просини. — У нас тоже травы знают. Еще Альбертус Магнус[15]писал: сорви лилию, смешай с соком лавра, подложи под навоз, получишь червяк, посуши, сделай… м-м-м… полвэрэ… порошок и положи кому-то в одежда — тот человек никогда не заснет. Или настоять корень мандрагора и выпить — не станешь видным… Или положи в цветок роза горчица и повесь на дерево рядом с нога мышка — дерево не даст плод…

— Сказок много разных, — заспорил Матвей. — А травы — верное зелье и помощь большую дают, коли их правильно применять. Про ту же мандрагору пишут, что она боль утоляет и при болезнях почек помогает… «Ты бы лучше про это ведал, а не пустое молол», — добавил он про себя.