Остров Тамбукту - Марчевский Марко - Страница 18

Я попытался заговорить с вождем с короткой бородкой. Положив руку на грудь, я сказал:

— Антон! Понимаешь? Антон!

Он усмехнулся и повторил:

— Андо! Андо!

И остальные повторили за ним мое имя, хотя и не так, как нужно. Затем мужчина с нарядным поясом ударил себя кулаком в грудь и сказал:

— Лахо! Тана Лахо!

Тана — я уже слышал это слово. Приморские туземцы так называли мужчину с тремя разноцветными поясами. Тана, вероятно, значило старейшина или вождь.

За таной Лахо и другие туземцы начали ударять себя кулаками в грудь и называть свои имена. Некоторые из них я запомнил: Олам, Габон, Малан... Но никто из них не произнес слова «тана», кроме Лахо.

Лахо вытащил из своей небольшой сумки несколько зеленых листьев какого-то растения, маленькое ядро ореха и маленький кусочек извести и начал их жевать. Он дал и мне несколько листьев. Чтобы его не обижать, я попробовал вкус листьев, приправленных кусочком извести и ядрышком ореха арековой пальмы. Почувствовав ожог во рту, я выплюнул эту странную жвачку. Туземцы засмеялись. Это были листья бетеля[7], слегка кислые, с острым ароматом. Как я позже убедился, туземцы очень любили эту жвачку.

После этого первого знакомства, туземцы стали приходить к источнику без страха, садились в нескольких шагах от меня, курили или жевали бетель и беседовали между собой, часто упоминая мое имя. Некоторые начали приходить и вечером. Чаще всех приходил тана Лахо, еще издали крича: «Андо! Андо!» Он первый привык к моему взгляду и не отворачивался, когда я смотрел ему в глаза. Но ни он, никто другой ни разу не сошли вниз к изгибу речки, где находилась моя хижина. Они приходили к источнику и, если меня там не было, звали меня, и я спускался к ним.

Однажды тана Лахо сказал мне:

— Андо — пакеги гена... Пакеги гена...

И показал пальцем на небо. Я пожал плечами: не понимаю. Он повторил еще несколько раз те же слова, смотря на меня как-то странно и указывая пальцем на небо. Я улыбался и кивал головой. Улыбался и Лахо. Он был доволен, но чем — не знаю. Возможно, он думал, что я его понял?

— Пакеги гена, — продолжал Лахо. — Пакеги ди-до карам ано, — и он загнул два пальца па руке, потом показал на берег моря.

Из его слов я понял только одно: трудно, очень трудно научиться языку этих людей...

Однажды я показал Лахо большое деревянное блюдо, в котором мне принесли еду и спросил его:

— Как это называется?

— Онам, — ответил Лахо.

Я повторил слово, и он утвердительно кивнул головой. Я взял его копье и опять спросил:

— Как это называется?

— Гом, — ответил Лахо.

— А это? — и я показал на его лук.

— Ака.

— А это? — указал я на стрелы в плетеном из лыка мешочке, висевшем на его поясе.

— Уда.

— А это? — теперь я показал на его пояс.

— Саронга, — ответил Лахо.

Я повторял каждое слово, и Лахо одобрительно кивал головой.

Так день за днем я начал учиться языку туземцев. Показывая Лахо на окружающие нас предметы — траву, камень, воду, дерево, — я спрашивал:

— Как это называется?

Лахо отвечал. Он уже понимал, что означают слова «как это называется».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В селении племени Бома. Я нежеланный гость. Ночной праздник. Мой календарь. Мой друг Лахо. Каша из кокосовых орехов.

I

Туземцы каждый день два-три раза приходили к источнику за водой, и мы вели разговоры словами, жестами и мимикой. Они наполняли бамбуковые сосуды водой и молча уходили, не сказав ни слова на прощание и не сделав никакого жеста. Удивляло меня и то, что они ни разу не пригласили меня в свое селение и не зашли в мою хижину.

Так прошел месяц.

Однажды туземцы не приходили к источнику два дня подряд. Я подумал, что с ними что-то случилось и на третий день утром решил навестить их в селении.

Солнце едва только взошло, а жара была уже почти невыносимой для человека, жившего, как я, в умеренном климате Европы. Я особенно почувствовал жару, когда вышел из лесу и зашагал по тропинке вдоль заборов огородов, а там не было высоких деревьев. Разница в температуре в тени леса и на открытом воздухе была довольно чувствительная. К счастью, я сделал себе шапку из широких пальмовых листьев. Не будь этой импровизированной шапки, я, наверно, получил бы солнечный удар. Туземцы расхаживали без шапок, но у них были довольно длинные волосы, образовывавшие па голове нечто вроде косматой папахи, предохранявшей их от солнца. И все же почти голые, как они выдерживали на палящем солнце? Особенно женщины, работавшие по целым дням на огородах...

Тропинка привела меня прямо в селение. И тут хижины стояли вокруг небольшой площадки совершенно так же, как те, которые я видел в селении па берегу океана. Те же островерхие крыши, спускающиеся до земли, те же узкие двери, через которые взрослый человек может войти только нагнувшись. И тут двери подвешены высоко и походят на окна, и они сделаны из бамбуковых палок или рогожек.

Перед хижинами горели костры. Вокруг них сидели мужчины, женщины и дети. Над кострами висели горшки. У дорожки, па которой я остановился, черная свинья с маленькими поросятами ела корки каких-то плодов. Две вислоухие собаки на коротких лапах обнюхивали корки. Одна женщина им высыпала из горшка остатки еды.

Собаки первыми почуяли мое присутствие и тревожно зарычали. Женщина, стоявшая спиной ко мне, обернулась. Увидев меня, опа уронила горшок, и он разбился. Страшный визг вырвался из ее уст. Она секунду стояла как вкопанная, глядя на меня широко открытыми глазами, потом с воплями бросилась бежать и скрылась в лесу. Все туземцы — мужчины, женщины и дети — повскакали на ноги и, увидев меня, с диким воем и криками разбежались. Даже собаки и свинья с поросятами бросились за ними. На площадке не осталось ни живой души...

То же самое случилось, когда мы с капитаном и поваром Греем вошли в селение на берегу. И там все разбежались, а потом окружили нас и погнали в хижину, где нас и заперли... Вспомнив это, я поспешно вышел из селения по той же тропинке, по которой пришел...

На следующий день Лахо и двое других туземцев принесли мне к источнику еду и сели немного поодаль от меня. Они долго молчали. Наконец Лахо заговорил, помогая себе жестами. Скорее по жестам, чем из слов, я понял, че если я опять пойду в селение — он показал в сторону села, — то буду убит копьем — он направил копье в свою грудь. Я смотрел на него и улыбался. Но мое спокойствие не понравилось Лахо, и он опять пустился мне объяснять, что если я еще раз пойду в село, то буду убит. Теперь он направил копье не в себя, а в меня и сделал несколько движений рукой, словно втыкал его в мою грудь.

Было ясно, что они не желали, чтобы я ходил в их селение. Почему же они меня кормили? Может быть, именно для того, чтобы я не ходил на огороды и в село и не пугал их жен и детей... Неужели я был так страшен?

Их страх окончательно меня убедил, что эти люди никогда не видели белого человека.

Однажды вечером, когда всходила полная луна, со стороны селения послышались пронзительные крики. Я сидел перед хижиной у костра. Крики повторились, потом донеслись удары в барабан и пискливые звуки, которые я уже слышал в селении па морском берегу, когда мы были заперты в темной хижине с капитаном Стерном и поваром Греем. Эти звуки мне напомнили о страшной опасности, которой я подвергался. И я подумал: «Кто же это теперь жертва? И вообще есть ли жертва, или дикари просто веселятся?»

Не долго думая, я отправился в селение. Было очень темно, и я осторожно шел по тропинке через лес. Приблизившись к поселку, я заметил между деревьями багровые отблески большого костра, горевшего посередине сельской площадки. Вокруг огня мелькали темные фигуры туземцев, слышались пискливые звуки кокосовых дудок и удары в деревянное корыто. «Кто же это жертва?» — подумал я опять, пробираясь все ближе и ближе к освещенной площадке. Потом я влез на развесистое дерево, не очень высокое, но с густой зеленью, с которого мне было видно все, что происходило в селении.