Косово поле. Россия - Черкасов Дмитрий - Страница 44

— Тогда поезжай домой и отдохни. Только до зоопарка подбрось. А вечерком я к тебе подтягиваюсь. Устраивает?

— Нормально. Пиши адрес...

— Куда доставить магазины?

— Сам то ты как думаешь?

— Можно к кабаку, чтобы твою хату лишний раз не светить.

— Это было бы идеально. — Рокотов сунул руку за пазуху. — Сколько он берет?

— Обижаешь, — отмахнулся Димон, — сам заплачу. Одно дело делаем.

— Только помощников больше не привлекай, — предупредил Влад.

— Знаю... Да мне никто и не поверит.

— А почему ты мне поверил? — нахмурился биолог.

— Спроси что нибудь полегче. Чувствую, наверное, что всё так и есть.

Несмотря на схожесть с гладко выбритым орангутаном, Дмитрий Чернов был далеко не прост. И многие обманывались, ориентируясь лишь на внешние данные и не подозревая о его умственных способностях.

— Что ж, меня это устраивает, — Рокотов прикинул, сколько ему потребуется времени на отдых, — в девять. А к половине одиннадцатого пусть твой Садист подносит магазины к моей машине. Номеров не даю, мы его сами подзовем...

— Сколько брать рожков?

— С запасом. Думаю, штук пятнадцать. Лишними боеприпасы не бывают...

Телевизионное интервью в стране, где каждый кадр проходит двукратную проверку военной цензуры, готовить далеко не просто.

Сначала нужно получить разрешение в спецотделе. Потом обсудить круг вопросов с интервьюируемым, который может опасаться цензуры ничуть не меньше, чем журналист, ибо от его ответов часто зависит дальнейшая карьера. Затем следует заверить список вопросов в том же спецотделе, и уж только после всего этого приступать непосредственно к съемке.

Но и это еще не конец.

Сразу после интервью видеокассета попадает в руки цензора, который без колебаний вымарывает из нее все «сомнительные моменты». Иногда от часового разговора остается две минуты, и работу приходится начинать заново. Опять идти в спецотдел за разрешением, опять высиживать часами в приемной «очень занятого» чиновника, опять выдумывать вопросы к интересующей тебя персоне.

Спорить с военными цензорами не рекомендуется.

У каждого из них есть свое личное мнение по любому вопросу, и они могут подтвердить его ссылками на инструкции и распоряжения военного командования республики. И одного цензора не волнует, что разрешил или не разрешил другой. Каждый отвечает за свой участок работы и подозревает остальных в «излишне либеральном» отношении к нахальным репортерам. Утвержденные в спецотделе вопросы к интервьюируемому могут вызвать шок у конечного цензора, и он забракует весь материал только потому, что вопросы эти поставлены «некорректно» и у него сложилось впечатление, что журналист украдкой подводит телезрителя «не к той» мысли, что утверждена свыше.

Особенно сложно разговаривать с военными.

У них, кроме спецотдела телевидения, есть еще и свои собственные особисты, зорко следящие за «потенциальными предателями», и число которых входят все без исключения солдаты и офицеры воюющей армии. Была бы их воля, особисты на пушечный выстрел не подпустили бы ни одного репортера к человеку в форме.

Но двадцатый век — век информации и телевидения, и цензура, стиснув зубы, дает таки разрешения на интервью и видеосъемки на линии фронта. Хотя и старается максимально осложнить работу журналистов и отбить у них охоту слишком часто обращаться к военной тематике.

Однако о другом в Югославии тысяча девятьсот девяносто девятого года просто не говорили.

Основной и единственной темой была война и всё, так или иначе связанное с ней — разрушения гражданских объектов, количество убитых и раненых, реакция других государств, дальнейшие планы Северо Атлантического Альянса и США, высказывания своих и чужих политических лидеров, поставки продовольствия, потоки беженцев, ущерб от бомбардировок.

Почти в каждом выпуске новостей говорилось о России.

Обсуждались возможности союза с ней и с Беларусью, строились политические прогнозы, демонстрировались кадры визитов российских чиновников и депутатов, объявлялись новые инициативы Скупщины[61].

Сербы верили в дружбу с Россией.

А зря.

Югославию давно, еще с начала реформ, променяли на кредиты и поступления на номерные счета высокопоставленных слуг российского народа. Цена вопроса оказалась для Запада вполне доступной — всего то около трехсот миллионов долларов. Сотня — любимой дочурке Президента, еще сотня распределились между чиновниками Администрации и кабинетом министров. Остаток пошел на обуздание аппетитов более мелких клерков аппарата правительства.

Выплаты депутатам Государственной Думы шли отдельной строкой и составляли еще сто пятьдесят миллионов. Депутаты были жадными, но дело свое знали туго. Ни один вопрос, прямо или косвенно затрагивающий интересы мирового сообщества на Балканах, в российском Парламенте не проходил. Его тут же забалтывали на комиссиях и в комитетах, и в результате на свет появлялся усеченный уродец, более годный в качестве постановления заштатной жилконторы, а не как решение высшего законодательного органа самой большой страны мира. Причем в едином порыве под дудку США плясали и непримиримые коммунисты, и вечно оппозиционные всему сотоварищи «непорочного Грини» Яблонского, и члены «партии власти» во главе со своим косноязычным и вороватым лидером.

От агентов влияния в парламенте не отставали и российские дипломаты вкупе с телемагнатом Индюшанским, изображавшим сербов продолжателями традиций карательных отрядов вермахта.

Каждый выпуск новостей с Балкан начинался со стенаний о судьбе несчастных беженцев, которых злобная солдатня Милошевича и Ражнятовича не только выгнала из домов, но еще и изнасиловала, лишила документов и денег, избила, поприжигала сигаретами и наконец «выдавила» за пределы края Косово.

Бомбардировки показывали мельком.

Как обычную заставку.

Гибель сербов никого не тревожила.

Пострадавшими оставались албанцы. О переживаниях десятилетней албанки, рассказывающей журналистам странноватую с точки зрения логики историю про то, как она случайно выжила при нападении на ее семью «Тигров» Аркана, кричали с неделю, а гибель двух десятков сербских малышей в детской больнице удостаивалась лишь беглого упоминания. Да и то в каком нибудь коротком выпуске новостей в перерыве трансляции футбольного матча, который почтил своим вниманием московский градоначальник со свитой. О присутствии на трибунах мэра говорили не в пример дольше...

Мирьяна выложила перед Брониславом Лаиновичем[62]лист с вопросами.

Генерал быстро прочел семнадцать строк и поднял глаза на журналистку.

— Это, как я понимаю, официальная часть?

— Да.

— Что остается за кадром?

— Всё, что не соответствует мнению цензуры. Реальные потери, участие добровольцев, спецоперации...

— Я видел много ваших репортажей. — Бронислав галантно дал Мирьяне прикурить и подвинул к ней пепельницу. — Вы жестко работаете.

— По другому не умею, — ослепительно улыбнулась сербка.

— Да и не надо, — согласился генерал, разминая сильными пальцами ароматную сигару. — После войны цензура ослабнет. И все ваши репортажи пойдут без купюр.

— Хотелось бы надеяться...

— На три вопроса из списка я отвечать не буду.

— Я понимаю. — Мирьяна стряхнула пепел. — А без камеры?

— Полностью к вашим услугам. Только вы должны мне дать слово, что не будете пользоваться диктофоном.

— И вы мне поверите? — журналистка хитро блеснула огромными глазами.

— Милая девушка, — кряжистый седой десантник отрубил кончик сигары миниатюрной настольной гильотиной, — мне достаточно вашего слова. Я уже навел справки и знаю, что вы собой представляете...

— Женщины такие непредсказуемые, — Мирьяна закинула ногу на ногу, чуть не смахнув взметнувшейся полой бордовой юбки бумаги с края стола.

— У ваших коллег о вас иное мнение, — невозмутимо заметил Лаинович.