Демократы и капуста (Главы из романа) - Черкасов Дмитрий - Страница 4

— Какие у них интересы в области? — Синицын удивленно поднял брови. — Там вроде большими деньгами не пахнет. Можно, конечно, и на доставке навоза в поля гешефт делать, но для большинства из тобой перечисленных, согласись, мелковато…

— И я о том же.

— Слияние всей этой сволочи в одну тусовку весьма подозрительно. — Виктор затушил окурок. — Но пока у меня мало информации. А почему у тебя возникло чувство опасности?

— Постоянные намеки на грязные методы конкурентной борьбы. Словно нас готовят к тому, что кого-то обязательно должны завалить.

— Из кандидатов? — спросил Синицын и сам тут же ответил: — Вряд ли… Коммерсанта? Это ближе к действительности. Но прямо к выборам не привязывается… Кого-то из крупных городских политиканов? Так то городских, не областных, опять нет жесткой связи… И при чем тут Анатольич? Ему и так титул губернатора «криминальной столицы» навесили, круче не придумаешь…

— Ход наших мыслей совпадает, — изрек Воробьев.

— Это на предварительном этапе. — Виктор побарабанил пальцами по столу. — Ты вырезки из газет делаешь?

— Обязательно. Но они на работе.

— Завтра я к тебе заеду, покажешь. — Синицын погрозил приятелю пальцем. — И не делай скорбное лицо! Поедешь в Смольный, как миленький. Зато в следующий раз возьмешь штангу не в два раза больше собственного веса, а ту, которую сможешь осилить. Например, грамм в триста. — Виктор, легко жавший лежа сто пятьдесят килограммов и приседавший с двенадцатью пудами железа на плечах, первый заржал над своей шуткой.

Доцент исторического факультета Санкт-Петербургского государственного университета Борис Георгиевич Дятлов разгладил лист бумаги, снял оранжевый колпачок с дешевой шариковой ручки «Bic» и уставился мутным взором на корешки трудов Татищева, Аничкова, Вернадского, Соловьева и Ключевского, застывших в молчаливой шеренге за прозрачным стеклом древних книжных полок, сохранявшихся в помещении кафедры еще с незапамятных времен.

Задание, полученное тридцатисемилетним доцентом из уст проректора СПбГУ по учебной работе мадам Ворожейкиной, было крайне ответственным, и к его выполнению следовало подойти максимально осторожно. Борьба против декана истфака, никак не желавшего смиряться с полной коммерциализацией обучения и сдачей в аренду половины помещений здания на Менделеевской линии[11], вступала в решающую стадию, и потому требовалось выверять каждое слово подметного письма, должного поставить точку в карьере патриотично настроенного профессора.

Декана травили давно, с самого начала перестройки.

Но особенных успехов в этом деле не достигли ни комиссии, раз в полгода проверявшие хозяйственную деятельность факультета, ни ученые советы, на которых разбирались методические пособия по истории, выпущенные под патронажем профессора, ни наспех создаваемые группы недовольных из числа преподавателей и студентов. Конечно, декану изрядно портили настроение непрекращающиеся наезды, однако старик был крепок и сидел в своем кресле, как скала, с презрением поглядывая на суетящихся вокруг «бизнесменов» типа заплывшего жиром Дятлова или его лепшего кореша, сухощавого восьмидесятилетнего «корифея» в деле колебаний в соответствии с линией партии, заведующего кафедрой древней истории Абрама Столпера-Каца.

Борис Георгиевич поскреб подбородок, заросший жиденькой растительностью, должной изображать бороду, и пригорюнился.

Соратники по борьбе в очередной раз отвалили в сторонку, только речь зашла об открытом выступлении против декана, и наотрез отказались подписывать обращение в Законодательное собрание города с требованием сменить руководство факультета. Из трех десятков доцентов с кандидатами, яростно обличавших декана в курилках и на кухнях обветшавших «хрущевок», остались всего четверо, кто согласился поставить закорючку под письмом на имя спикера ЗАКСа.

Этого было явно недостаточно, потому от официального обращения пришлось отказаться.

Проректорша чуток поорала на Дятлова, не сумевшего обеспечить нужное количество подписей, и приказала ему составить послание от имени студентов, возмущенных «красно-коричневой пропагандой» и «антисемитизмом», якобы процветающими на факультете.

Антисемитизм был сильным и беспроигрышным ходом.

Особенно в свете того, что за прошедший год декан настоял на увольнении двух сотрудников кафедры современной истории России, имевших еврейские фамилии. То, что один был уволен за непрекращающееся пьянство, а другого поймали на попытке получения взятки и он находился под следствием, никого не волновало.

Понятие «антисемитизм» универсально, с ним можно работать при любых обстоятельствах.

Даже если у «жертвы» иудейская кровь присутствует лишь у неродного прапрадедушки по материнской линии или ее нет вообще. Важно заявить о преследовании по национальному признаку. Вставать на защиту обвиненного в антисемитизме никто не будет, дабы не прослыть юдофобом и апологетом воззрений гражданина Шикльгрубера.

Один раз декана уже пытались облить грязью по национальному вопросу, но тогда была неудачно выбрана национальность «жертвы». Студентка-юкагирка[12], завалившая подряд два экзаменами шесть зачетов, в обмен на обещания доцента Дятлова натянуть ей троечки и поставить зачеты автоматом заявила о том, что декан обозвал ее «чуркой с глазами» и предложил «возвратиться в свою клетку в зоопарке».

Заранее подготовленная «общественность» во главе со Столпером-Кацем зашумела.

Но заявительница сама всё испортила, сделав в своем трехстраничном доносе на имя прокурора Санкт-Петербурга Ивана Сыдорчука сто восемьдесят девять грубых грамматических и сорок шесть синтаксических ошибок и требуя привлечь профессора за сексуальные домогательства согласно статье двести шестидесятой Уголовного кодекса России, которая на самом деле предусматривает ответственность за незаконную порубку деревьев и кустарников. Обалдевшие от авангардизма студентки истфака сотрудники городской прокуратуры мысленно согласились с приведенным в заявлении словосочетанием «чурка с глазами» и не стали затевать расследование, отправив юкагирке стандартную отписку-отказ.

После этого случая, ставшего широко известным благодаря невоздержанному на язык Столперу-Кацу, заранее раструбившему на каждом углу, что «декану крышка, теперь не отвертится», за Борисом Георгиевичем окончательно закрепилась кличка Дятел.

Причем особо нахальные студенты и аспиранты не стеснялись именовать доцента Дятлом не только за спиной, но и в глаза.

Верный кунак проректорши тяжело вздохнул и перевел взгляд с трудов титанов исторической науки на полузасохший фикус, сиротливо торчавший из треснувшего горшка в углу одной из двух комнат кафедры.

Вдохновение не приходило.

Дятлов потряс головой, сбрасывая тягостное оцепенение, поерзал на стуле, покрепче сжал в пальцах ручку и принялся чертить на листе маленькие квадратики. Это его обычно успокаивало и настраивало на рабочий лад.

Через двадцать семь минут, исчеркав три листа и так и не приступив к составлению письма, доцент понял, что сегодня муза доносительства к нему уже не явится.

Видать, занята с кем-то другим.

Дятлов встал, скомкал бумагу и швырнул ее в корзину. Затем взял с соседнего стола несколько свежеизданных методичек, запихнул их в портфель, надел дубленку и бодрым шагом направился к выходу. На вечер у него был запланирован «ресторанный» прием экзамена по истории Второй мировой войны у двух горячих кавказских парней, проваливших сдачу в обычном порядке, а перед этим доценту надо было заскочить домой и переодеться.

Составление подметного письма было отложено до лучших времен.

Образовавшееся у Синицына временное затишье в работе затягивалось недели на две-три.

Когда он вернулся от Воробьева и зашел к директору, то выяснил, что глава «ККК» собирается лично отправиться в Москву на переговоры со сложными заказчиками, где пробудет минимум до двадцатых чисел ноября. А до той поры Виктор был волен делать все, что ему вздумается.