Хмель - Черкасов Алексей Тимофеевич - Страница 13

– Понимаю. Понимаю… О, господи! Как душно… Где мы, Ядвига?

Ефимия не сразу нашлась что ответить.

– Где мы? Где? – требовал Лопарев.

– Мы далеко-далеко, в девятом царстве, – проговорила она, а у самой сердце слезами умылось: как быть, если барин пришел в сознание?

– Не понимаю. Ничего не понимаю. Такая боль в голове!.. О, господи! Мама!.. Что стало с мамой?.. Я ничего не знаю, ничего не знаю. Она мне сказала: «Бесы закружили, видно». Нет, не закружили, мама! Не вышло восстание: плечо к плечу не держали. Будет другое время – не устоять престолу. Иначе жить нельзя. Нельзя, нельзя!

– Нельзя, Александра, – подтвердила Ефимия.

– Ты меня звала Сашей, Ядвига. Зови Сашей… Как ты меня нашла?

– Нашла, нашла, – отозвалась со вздохом Ефимия. – Ложись. Нельзя говорить громко… Саша. Нельзя.

Он нашел ее руки и порывисто притянул к себе. Ефимию в жар бросило, когда барин стал целовать их, бормоча что-то, а потом сказал стихами:

Ефимия со слезами слушала его голос и не знала, что же ей делать.

– Клянусь девятью мужами славы, мы еще доживем до славных дней России. Доживем, Ядвига!

– Дай бог! – тихо промолвила Ефимия.

– Бог? Нет, нет, Ядвига! Ни католический, ни православный не помогут нам. Не помогут. Свободу надо брать своими руками. Да, своими!

Ефимия промолчала.

– Голова… голова… О, господи!.. – опять застонал Лопарев и опустился на сенное ложе; притих.

Ефимия подождала, пока он уснул, и, не в силах удержать горечь, подступившую к горлу, выбралась на ветер. Хоронясь возле березы, долго-долго плакала. Это была ее последняя ночь «без крепости духа»…

На другой день Ефимия сказала Ларивону, что барину полегчало и он в полной памяти, а потому быть с ним нельзя правоверке. Старец Филарет вскоре позвал ее в Ларивонову избу, выслушал и тогда разрешил наведываться к барину только днем, с приношением пищи.

На десятый день Лопарев покинул свое убежище, грелся на солнышке и слушал быль старца про поморских праведников.

– Кабы анчихрист не плутал по царствам-государствам, давно бы люд праведный жил во счастье, со господом богом, – гудел старец. – Вот мы спасаемся от греховности едной общиной. А кругом как? Соблазн. Искушения. Погань всякая.

Лопарев не сдержался, заметил:

– Спасение для людей – свобода. Без свободы нет жизни человеку, а есть каторга, в цепях или без цепей – какая разница!

– Свобода с блудом бывает, – возразил Филарет. – Дай свободу слабым да не твердым – и в блуде погрязнут, со червями земляными заодно будут.

– Без свободы человек окаменеет, думаю. Нищий духом станет.

Старец поднялся и ушел восвояси…

Ефимия радовалась. Она так и светилась вся, глядя на Лопарева. Это она спасла его от смерти!

И Лопарев сказал:

– Если бы не ты, не жить бы мне. На что Ефимия тихо ответила:

– Тогда и мне, может, не жить бы, – и тут же ушла – стройная, еще совсем молодая женщина, такая же загадочная и неопределенная, как завтрашний день.

Минуло еще четыре дня, и старец сообщил, что позовет па совет крепчайших пустынников и тогда решат, как поступить с барином: оставить ли в общине, как пришлого, иль прогнать, как щепотника.

«Если прогонят, куда идти? – думал Лопарев. – В городе опознают, схватят, закуют и отправят на каторгу. А в деревню пойти – примут ли? Не лучше ли остаться в общине Филарета? Хоть тьма-тьмущая, но люди надежные, кремневые…

Русь! Какая же ты дремучая и непроглядная! А я-то знал Россию петербургскую, невскую, с выходом в Балтийское море, в Европу просвещенную.

И все-таки надо жить, как сказала Ефимия. Кто знает, может, настанут перемены?»

IV

Августовская ночь прояснилась звездами. Играла, нежила. С берегов Ишима тянуло теплой испариной.

Лопарев лежал возле телеги, думал.

Послышался шорох, будто кто полз. Лопарев оглянулся и встретился с черными глазами – Ефимия!

– Тсс! – Ефимия погрозила пальцем: молчи, мол, – явилась тайно от старца. Подползла к телеге и протянула Лопареву бутылку. – Вино возьми.

– Вино?

Угольные глаза приблизились и заискрились, как две падучие звездочки.

– Што глядишь так, Александра? – И голос тихий, мягкий, как безветренная августовская ночь, и такой же таинственный, обещающий.

– Разве у вас пьют вино? – Лопарев взял бутылку из черного стекла, нагретую руками Ефимии.

Пухлые губы усмехнулись:

– Наше вино – не зелье. На ягодах и меде настоянное. Такое вино все пьют, силу набирают. Зелье сатанинское, аль чай китайский, аль табак бусурманский – того на дух не примаем. – И, лукаво щурясь, Ефимия пояснила: – Кто пьет чай – спасения не чай; кто табак курит – тот бога из себя турит; а кто зелье пьет – тот с сатаной беседу ведет. Аль не так?

– Не думал про то, – ответил Лопарев. – Я и чай пил, и трубку курил, и вино пил крымское и заморское. И водку пил.

– Ой, ой, Александра! – пожурила Ефимия, но беззлобно. – А про спасение души думал?

– Думал, когда сидел в Секретном Доме. Вот, думаю, сгноит меня царь-батюшка в камнях, и куда душа моя денется, коль из каменного мешка и щели нет на волю?

– Грешно так глаголать, – построжела Ефимия. – Потому: душа – не тело. Затворы да стены не удержат.

– Куда же она денется, коль и щели на волю нет? Пробьет камни?

– И камни и землю пробьет, если душа живая.

– Может быть. Не думал про то, – уклонился Лопарев.

– А думай, думай, Александра Михайлович! Нонешнюю ночь судьба твоя решается. Жить тебе с общиной аль гнатым быть. Куда уйдешь, скажи? В оковы? Али ждешь милости от царя-сатаны?

Нет, Лопарев не ждал от царя милости. Он его знает. Говорил с ним с глазу на глаз…

– И духовник так сказал пустынникам: барину от царя милости не будет, а потому спасти надо. Да вот пустынники…

– Что пустынники?

– Лютая крепость у них. Ой, лютая! Жен не ведают, потому, говорят, как Ева совратила Адама и со змеем-сатаной позналась, значит, и все жены сатану в себе носят. Они бы всех женщин огнем сожгли.

– Ну, а матерей своих тоже пожгли бы?

– Дай волю – пожгли бы. Лютые, лютые старцы! В общине проживают, как истые праведники. Есть которые с веригами и во власяницах.

– Это еще что такое?

– Вериги? Тяжесть на теле. Которые таскают ружья и спят с ружьями или железо с шипами, чтоб тело кололо. А один раб божий пудовые чурки повешал на себя и таскает их, мучает плоть, чтоб искусу не поддаться.

Власяницы вяжут из конского волоса. Рубаха такая. Надевают на голое тело. Один тут старец есть, Елисей, самый злющий; он двадцать лет носит власяницу и ни разу, говорят, не сымал. Тело у него все в струпьях и рубцах. А на правую ногу чугунную гирю привязал, чтоб сатана не утащил к соблазну, когда глаза спят.

– Разве у него только глаза спят?

– Глаголет так. Телу во власянице не уснуть. Я спытала. Ой, не дай бог повтора!..

– Зачем же тогда надела?

Ефимия оглянулась, взяла Лопарева за руку:

– А ты сам себя заковал в кандалы?

– Со мною разговор был малый: каторжник…

– И то! А меня возвели в еретички. Потом скажу, Александра, только не уходи из общины. Гнать будут – не уходи. Скажи, что примешь веру Филаретову. И я помогу тебе. Пустынники-апостолы, слышь, собрались у старца на тайную вечерю и в один голос трубят, чтоб прогнать тебя, яко нечестивца. Боятся, как бы старец не отдал потом тебе пастырский посох и крест золотой.

– К чему мне посох и крест? – удивился Лопарев.

– Ой, ой! Сила в них великая, Александра. Тогда бы ты стал духовником общины, как теперь Филарет. И тьма-тьмущая сгила бы в тартарары.

Черные глаза смотрели в упор, настойчиво, призывно, трепетно.