Хмель - Черкасов Алексей Тимофеевич - Страница 123

– Такая красивая и одинокая?

– Правда ли, что я красивая? – А сама так и впилась в лицо Тимофея. – Ну, если правда, спасибо. Может, потому и сокол не сыскался, а? Приискатели судят: Ольга Федорова чересчур от фарта возгордилась. Неправда, Тима! Не от фарта, а ищу фарт в человеке. Да где его взять, чтоб душа огнем загорелась?

Тимофей не знал, что и сказать, до того внезапной была атака приискательницы.

– Хочу спросить: какая она была, Дарья Елизаровна, в ту ночь, когда ее схватил Потылицын с братьями и с атаманом?

– Будешь в Минусинске, спроси у Ады Лебедевой, она в каком-то психиатрическом институте училась в Петербурге. Живет она со своим мужем Вейнбаумом у Юсковых. Там, где бабка Ефимия.

– Обязательно встречусь, – сказал Тимофей.

IV

До Филимона дошел слушок, что на побывку приехал Тимоха-сицилист и остановился у Зыряна; «весь в Георгиях и в офицерских погонах», Филя подумал: может, не явится брательник в дом, откуда изгнал его отец с таким позором? До вечера Филя тревожно поглядывал в окна: не идет ли Тимоха? Потом успокоился: «Оно как ни прикидывай, одна видимость родства. А как по-божьи – чужие навек. Он у сатаны в приклети, а у меня прислон к богу», – и помолился, не забыв спровадить Меланыо с грудным Димкой радеть под тополь: епитимья-то на год наложена!

– Зимой радеть не будешь, – смилостивился Филимон Прокопьевич, царапая спину о косяк двери в горницу. – До весны разминку дам. С весны, как должно, до покрова дня. Перед иконами епитимью наложил-то, не отверзнешь.

Потускневшая рабица Меланья не перечила: надела валенки, жакетку, поверх жакетки – собачью, доху, укутала в стеганое одеяло младенца и, перекрестясь на иконы, ушла под тополь коротать трудную ночь.

Филимон завалился в постель и успел всхрапнуть, как вдруг раздался стук в избе: кто-то вошел, зажег лампу и схватил сонного Филю за плечо.

– Господи помилуй! Хто тут? – наложил на себя крест Филимон Прокопьевич, продирая глаза. Возле кровати – человек в шинели, весь в ремнях, при погонах и револьвер у пояса. Страхи господни!..

– Ну спишь ты!

– Исусе милостивый! Тимоха, кажись?

– Ну, вставай, – подтолкнул Тимоха, и ноздри Филимона учуяли запах самогона, эко святотатство! И табаком воняет.

– Истый Тимоха, – хлопал глазами Филя. – И в Смоленске в лазарете такоже зрил и в сумление вошел.

– Бредишь ты, что ли?

– Дык спал. Таперича зрю: Тимоха. Исусе! При охицерском званье? Звиняйте, ваше благородие. О, господи. Куды штаны сунул?

Натягивая шаровары, Филя бормотал что-то про лазарет в Смоленске и как он нутром мучился, а Тимофей, не слушая брата, подошел к племяннице Мане, которая проснулась вместе с нянькой, поднес ей игрушки, но племянница заревела на всю горницу.

– А ты – Анютка, да?

– Анютка. Ишшо Апроська.

– И Анютка и Апроська? – наклонился Тимофей к няньке. – Ты так и не подросла за два года.

– Расту, может.

– Вот тебе на конфеты, – одарил ее Тимоха горстью серебра и, оглянувшись на лохматого Филю, вышел из горницы.

Некоторое время братья молча разглядывали друг друга. Тимофей спросил: где Меланья?

– К своим пошла, – не моргнув глазом, соврал Филимон.

– К своим?

– Туда. – Филя поежился под липучим взглядом Тимофея: сатано!

– Что у вас произошло с отцом?

– До волости срам вышел. Покель на позиции во Смоленске пребывал…

– Какие позиции «во Смоленске»?

– Дык при лазарете состоял, ваше благородие…

– Спишь ты, что ли?

– Никак нет, ваше благородие.

– Какое тебе «благородие»?

– Как при охицерском званье, ваше благородие.

– Давай без дури. Я ведь тебя насквозь вижу. Не знал, что ты был в Смоленске!

– Как же, как же! И тебя зрил, как вот таперича. Генерала Лопарева хоронили, а ты, значит, генеральскую шашку нес вот так.

– Что же ты потом не встретился со мной?

– В тифе валялся, грю. Ипеть-таки в сумление вошел.

– Оборотень, подумал?

– Шутка ли: генеральскую оружию нес. Ишшо подумал: к чему высокому превосходительству оружия на том свете?

– Ты бы хоть пригласил сесть.

– Дык вот лавка. Она что? Чистая лавка…

Тимофей снял шинель, повесил на крюк и сел с другой стороны стола. Филимон следил за каждым его движением: что же делать? Похоже, брательник собирается остановиться в его доме? Нехристь, безбожник, курящий и пьющий. Весь дом опаскудит. Надо сказать Меланье, чтоб лавку и столетию ножом соскоблила да с дресвой промыла и тополевыми листьями протерла.

Тимофей спрашивает про отца. Филя ерзает на лавке, скребет в бороде, бормочет про сожительство, и что народилось чадо, и Филя таперича должен «кормить грех батюшки».

Ладонь Тимофея на столешнице сжалась в кулак.

– Ну, а сам ты верил в тополевый толк? Или прикидывался верующим?

– В повиновении был, как испокон веку, пред родителем.

– Не юли: верил или нет?

– Веровал. Как в разумленье вошел…

– Значит, верил? И знаешь, конечно, что по обычаю тополевцев положено… Как это у них?

– Отверг я! Вчистую.

– Когда «отверг»?

– Возвернулся, и срам такой…

– Ага! Когда тебя самого припекло, тогда и «отверг»? Тогда на что же ты жалуешься? Чему молился, то и получил. А за что измываешься над Меланьей? Или за то, что она на своем хребте тащила весь дом, все хозяйство, пока ты «при лазарете состоял»? Ты бы на нее должен молиться, а не на иконы.

У Фили в ноздрях завертело и по спине потянуло морозцем. Вот он, кулак-то Тимохи, на столетие. Не кулак – молот. Но голова Фили – не наковальня для такого молота!

– Помнишь, как я заступился на покосе за Меланью, а ты в носу пальцем ковырял? И ты – ее муж?

«Оборони бог, ежели тиснет меня, как тогда тятеньку! Господи, услышь глас мой в молитве, сохрани жизнь мя, паки раба твово», – молился Филя, а Тимофей напирал.

– Я еще тогда хотел дать тебе хорошую мялку, да война помешала. Теперь поговорим.

– Дык… дык… разве я супротив? Меланья-то в доме проживает. И младенец тоже.

– И собаки у тебя в ограде проживают.

– Один ноне кобель. К чему много собак?

– Жизнь Меланьи в твоем доме хуже собачьей.

– Навет! Истинный…

– Где она? Под тополем? С младенцем? Ну?!

– Дык… дык… как верованье…

– Какое верованье? Тополевое?

У Филимона Прокопьевича лампа в глазах раздвоилась. Он и сам не знает, по какому верованью радеет сейчас Меланья.

– Какой бог подсказал тебе мучить мать с ребенком? С грудным ребенком! Ну? Какой бог? – Тимофей побагровел, левая щека у него задергалась.

– Как по старой вере…

– По тополевой? Какую ты отверг?

Филя почувствовал себя припертым к стене.

– Говори: тополевец ты или нет?

– Дык… токмо… без снохачества чтоб.

– Ага! Тополевец все-таки?

– Истинно так. Как народился…

Тимофей поднялся, прямя плечи и глядя в упор, как выстрелил в самое сердце Фили:

– Сейчас пойду за отцом и приведу. Он ведь настоящий тополевец и знает весь устав вашей службы. Пусть он мне подскажет, как с тобой быть. Если признает, что ты не тополевец, а еретик и прыгаешь из веры в веру, тогда…

Филя повалился на пол и воздел руки.

– Брательник! Помилосердствуй! Сколь я мытарился из-за тятеньки, ведаешь ли? Не тополевец я, нет. Перед богом крест ложу, зри! Пусть меня коршуны склюют, волки сожрут, ежли я тополевец!

– Встань!

– Помилосердствуй!

– А ты Меланью «помилосердствовал»?

– Нечистый попутал. Чрез гордыню мя, чрез характер.

– «Характер»?

– Век буду молить, токмо не зови батюшку. Жизни решусь тогда.

– Врешь. За свою жизнь ты продашь бога, Иисуса, а все на свете.

– Как можно? Спаси и сохрани!..

– Не молись. Я тебя насквозь вижу. Ни в какого бога ты не веришь, кроме одного, который у тебя в брюхе. К тому же ты трус. Василий Трубин тоже тополевец, а на фронте бил немцев, вшей кормил в окопах. А ты «при лазарете» состоял. Завтра же на фронт.