Одиссея мичмана Д... - Черкашин Николай Андреевич - Страница 78

Однажды поздно ночью Пышнов возвращался со службы. У подъезда его остановил подполковник с петлицами НКВД. «Ска жите, где живет, – он заглянул в бумажку, – такой-то?…» Молодой комбриг мельком прочел: «Ордер на ар…»

Это был первый звонок судьбы.

«НКВД не ошибается», – пробовал он себя успокоить.

26 февраля 1938 года командир 3-й бригады подводных лодок капитан 1-го ранга Пышнов был арестован уполномоченным особого отдела в кабинете командующего Краснознаменным Балтийским флотом вице-адмирала Трибуца.

Он говорит об этом, понижая голос по давней привычке. Будто и здесь, на диких брегах Иртыша, нас могут подслушать, донести…

– Мне тогда показалось, что комфлота был смущен этим неожи данным обстоятельством… В тот же день начальник особого отдела Хомяков, позже судимый за издевательства над арестованными, объявил меня на бригаде «врагом народа». Тогда мой комиссар Серебряков – все-таки были настоящие коммунисты! – выступил против Хомякова и защищал меня на людях всячески. Конечно же, ему это даром не прошло. Арестовали его на другой же день «за поте рю политической бдительности и пособничество врагу народа». Прав да, вынуждены были скоро освободить. За Серебрякова вступился Николай Герасимович Кузнецов, который хорошо знал моего комис сара по совместной службе на «Красном Кавказе». У меня же, увы, не было таких влиятельных заступников.

В день ареста я узнал, что некто Е. А. Шпаков направил Жда нову донос, в котором утверждал, что комбриг Пышнов, бывший офи цер, тесно связан с Тухачевским и вообще окружил себя на бригаде такими же, как он, бывшими офицерами. Все это было ложью чистейшей воды. Тухачевского я видел один раз, и то из толпы, на митинге. В офицерах старого флота не числился, так как произведен не был. Ну а кадры на бригаде подбирало Управление комплекто вания флота. Позже выяснилось, что был и еще один донос – от моего бывшего подчиненного Момота, которому я чем-то не угодил. В ту пору достаточно было и одного доноса. А тут сразу два.

Три года просидел я в кронштадтской тюрьме особого отдела КБФ. Наконец – суд. Трибунал КБФ под председательством Колпакова вынес приговор: десять лет штрафных лагерей. Мне намекнули, что по кассации приговор лопнет, как мыльный пузырь, ибо дело шито белыми нитками. Так оно и случилось. Но особый отдел предъявил мне новые обвинения и вынес постановление о продол жении следствия. Что это было за «следствие» и какими методами оно велось, рассказывать не буду. Все равно не поверите. Скажу только, что более страшных лет, чем те три года, в моей жизни не было. Вместе со мной прошли все эти ужасы товарищи по подплаву: мой бывший комбриг А. А. Иконников, командиры лодок К. К. Неми рович-Данченко (племянник русского писателя и советского режис сера), В. С. Воробьев и А. Васильев. Через пересылочную тюрьму, забитую до отказа, нас отправили в Коми АССР, в Ухтинский ла герь НКВД. Когда я отбыл этот срок, «особое совещание» объявило мне новый приговор: ссылка без объявления срока, с прикреплением к городу Ухте. Всего я там пробыл с 1941 по 1957 год.

Ухта. 1941 год

…Долбя киркой вымороженную в камень землю, бывший комбриг прощался с жизнью. Он и в молодости-то не отличался крепким сложением, пятнадцать лет подплава и три года кронштадтской тюрьмы отнюдь не укрепили здоровье. Пышнов сразу же попал в разряд «доходяг безнадежных». Здесь, в Ухтинском штрафлаге, из шести выживал один. Мороз и голод – отменные палачи. Иногда пайку выдавали мукой. Лепили из нее шарики-галушки и ели. Дол били же землю по десять часов в сутки.

По ночам Пышнову снился дирижабль. Тот самый, на котором находился воздушный пост управления подводными лодками и на котором комбригу частенько приходилось подниматься в воздух. Дирижабль зависал над просекой, из гондолы выбрасывали вере вочный трап, и чей-то радостный голос кричал: «Товарищ комбриг, мы за вами!» Пышнов бросал кирку и бежал по недостроенной доро ге к спасительному трапу, бежал, спотыкаясь о комья мерзлой земли, увязая в снегу, задыхаясь, пригибаясь от пуль конвоиров… Вот он, рядом, качается, только бы подпрыгнуть и ухватиться… Перекладина выскользает из рук и уплывает вверх, вверх, вверх…

Спасение пришло не с неба. Спас себя он сам…

Трасса будущей дороги делала крутой поворот. Радиус плавного сопряжения рассчитывает и определяет инженер-геодезист. Такого специалиста в бригаде дорожников не было, хотя она и состояла сплошь из бывших армейских командиров рангом не ниже майора. Возглавлял их бригадир из уголовников, едва знавший азы ариф метики. Для Пышнова, профессионального штурмана, не составило труда сделать нужные расчеты, соорудить из планок с гвоздика ми примитивный экер1, наметить плавную кривую… Когда на трассу приехало начальство, в свите был инженер-дорожник, ко торый сразу же обратил внимание не идеально плавный изгиб полотна.

– Чья работа? – спросил он.

– Моя, – хвастливо выставился бригадир.

– Врешь! Тут опытная рука. Чья работа?

Тогда показали на Пышнова.

– Ты кто по профессии?

– Штурман. Моряк.

– Будешь работать в расчетной части.

Спасибо Морскому корпусу! Спасибо папе Арскому!

Перевод в «шарашку» отодвигал гибель от холода и физического изнурения. Но призрак голодной смерти, терзавший его семью в бло кадном Ленинграде, стоял и у него за спиной неотступно.

– Пали две лошади с саповой пеной на мордах, – рассказывал Пышнов за блюдом с горячими пельменями. – Начальник лагпункта, ленинградский вор-рецидивист Алеша, кстати, очень любивший моря ков, поручил мне увезти трупы и залить известью. А мы зарыли их в снег и всю зиму ели мясо. Саповое мясо! Представляете?! И ничего. Обошлось.

И он снова засмеялся тихим счастливым смехом, приглашая и меня порадоваться той его невероятной лагерной удаче. И я засмеялся вместе с ним, радуясь выносливости человеческого организма, а только потом дошло: каков же был тот лагерный голод, если он убивал даже палочки сапа – конской смерти.

И все же от голода спасла его не заразная конина. Все то же дело, которому честно служили он и его предки.

А было так. Приказали срочно раскорчевать участок. Работы – на месяц, а дали неделю. Начальник лагпункта хватался за голову… выручил Пышнов. Предложил стропить пни особым морским узлом – быстроразвязывающимся. И дело пошло. В срок уложились. За этот «подвиг Геракла» начальник лагпункта в знак великой мило сти велел Пышнова расконвоировать. Вот это уже было настоящее спасение. Теперь он мог свободно передвигаться по окрестным се лам, мог ходить в лес, собирать летом ягоды.

– Бруснику. Клюкву. Морошку. Голубику. Княженику… – Он перечислял их, как величайший знаток северной флоры. Нет, он на зывал имена богинь – покровительниц зэков– торжественно и печально.

– Еще собирал грибы. Копил в бутылочке постное масло от каши и потом жарил на нем… Вдруг вызывают к помощнику началь ника лагеря подполковнику НКВД Плаксину. Первая мысль – за что накажут? Может, новый срок? Может…

«Это вы – Пышнов?» – «Я». – «На Балтике служили?» – «Нем ножко». – «Меня не помните? Я был уполномоченным особого отде ла в Военно-медицинской академии. Приходил к вам на бригаду, просил принять сына добровольцем. Ему семнадцать лет было…» – «Помню. Взяли мы его на подводную лодку». – «Погиб он в десанте. На берегу. Такие дела…»

Шел сорок второй год.

Полузакрыв глаза, он перечисляет имена знакомых моряков.

– Капитан-лейтенант Рубавин, командир дивизиона сторожеви ков, расстрелян в тридцать седьмом… Немирович-Данченко умер в лагере… Валя Эмме, гардемаринские классы кончил, брат коман дира «Авроры», у нас в Ухте сидел, электромонтером в лагере рабо тал, – умер… Галлер Лев Михайлович умер в Бутырках… Я часто думаю, что же мне помогло выжить. Мне везло на хороших людей. Самый страшный был первый лагерный год. Новичок. Сгинуть можно было ни за понюшку табаку. Пошел в тюремную баню. Спустился в подвал. Вдруг кто-то предупреждает: «Вправо не ходи. Там рас стреливают». Это тюремный банщик, бывший матрос с линкора «Севастополь». Дал мне целую пригоршню мыла.